Череда образов и мыслей, клубившаяся над местом, которое он назвал про себя своей «потусторонней ванной», приняла новое оригинальное и серьезное направление. Он вспомнил, что грязь была тем первым веществом, из которого человек был слеплен Богом, и, следовательно, последнее пристанище жизни воссоединялось с ее абсолютным истоком. То, что эта точка начала и конца великого жизненного путешествия игнорировалась другими, наполняло его огромным удивлением, и он стал думать о своем брате Александре, ставшем, не желая того, сборщиком и алхимиком всего самого низкого и отталкивающего, что есть в обществе, городских отбросов и мусора. Он внезапно увидел Денди отбросов другими глазами. Этот молодой, враждебный и загадочный человек, едва выбравшись из-под юбки матери, кинулся в губительные сети. Эдуард всегда чувствовал по отношению к нему презрение, смешанное со страхом. Став отцом семейства, он старался держать детей подальше от такого скандального дяди, чей пример мог оказаться опасным для них. Позже, смерть Постава и проблема наследства дали повод для семейного заговора, нацеленного на то, чтобы возложить управление «Обществом по уборке бытового городского мусора» на плечи шального бездельника. Естественно, Эдуард был в стороне от этих махинаций и темных сделок. Но что в этом отстранении было от эгоизма и что от желания сохранить тайну? И наконец, разве не ужасно было, что Александра подтолкнули к этому ремеслу, к этому месту на смрадных задворках цивилизации, где было больше всего возможностей для развития его дурных наклонностей? Эдуард, Эдуард, что ты сделал со своим братишкой? Можно было как-то помочь ему, если б представился случай, но ведь он не представился? Александр, человек дна, отброс среди отбросов… Эдуард, погруженный в грязь, бегло подумал и о других живых отбросах, окружавших его детей и невинных сирот из Святой Бригитты.

Не по тому ли, что скоро он умрет? В серных испарениях грязевой ванны перед его мысленным взором с невероятной живостью проносились целые эпизоды прошлого.

Ноябрь 1918 года. Ему стукнул двадцать один год. Уже три месяца как мобилизованный, он имел достаточно времени, чтобы привыкнуть к своей форме второго разряда, когда подписали перемирие. Он приехал тогда в Париж и, едва обняв мать и младшего брата, примкнул к своему полку, ожидая срочной отправки на передовую. Новость произвела эффект разорвавшейся бомбы, начиненной конфетти, серпантином и шоколадом. Эдуард был так хорош в своей новой форме — крутые икры в полосатых гетрах, талия, подчеркнутая узким поясом, дерзкие усики на юном лице с круглыми, почти детскими щеками, будто с картинки сошел, — такой узнаваемый штатскими, виденный ими в мечтах, тот, кого они называли «наши солдатики». Поэтому он всегда был окружен толпой, его приветствовали, чествовали, носили его, любимчика, на руках, он был символом победы, хотя не слышал ни единого выстрела. Он совершенно естественно принимал эти знаки восхищения безумной толпы, пил за двадцатью столами, танцевал на импровизированных балах — они были на каждой улице — и на рассвете падал в сомнительном отеле в постель с двумя девушками. С той, что обычно лежала слева, он прожил еще полгода — пока ждал демобилизации. Она была пухленькая маленькая брюнетка, маникюрщица по профессии, с хорошо подвешенным языком, и хотя она сразу поняла, как именно служит Эдуард, представляла его повсюду «мой солдатик, который выиграл войну». Он позволял себя ласкать, холить и лелеять, она ухаживала за его ногтями, а он со спокойной совестью вел себя как воин в отпуске. Весной он вынужден был попрощаться с формой. Война кончилась. Началась скука.

— На самом деле, — вздохнул Эдуард, слегка шевеля ногами в вязкой жидкости, в которую был погружен, — мне надо было избрать военную стезю.

Сентябрь 1920 года. Его брак с Марией-Барбарой. В церкви Гильдоской Богоматери собралось много народу, многие пришли издалека, чтобы посмотреть на нового хозяина Звенящих Камней и поздравить Марию-Барбару. Она была уже вдовой и матерью, благодаря первому браку и материнству расцвела, что делало ее еще более красивой, гармонировало с ее типом красоты. Вместе они составляли пару, сияющую юностью и здоровьем. Это походило на союз двух гигантских цветов, двух божеств, двух аллегорических фигур — Красоты и Силы или, лучше сказать, — Мудрости и Отваги. Одно обстоятельство поразило многих приглашенных: как они похожи! Будто брат и сестра! По правде говоря, они вовсе не были похожи, у них не было ни одной схожей черты, она — жгучая брюнетка с зелеными глазами, узколобая, с маленьким, но чувственным ртом, он — светлый шатен, в младенчестве и вовсе блондин, высоколобый, с изогнутым ртом, во всем облике — наивный вызов, тогда как она — сама сдержанность, внимательная и восприимчивая. Но иллюзия сходства возникала из доверчивого счастья, от молчаливой радости, равно излучаемой обоими, именно она, окружая, соединяла их в единое существо.

Как брат и сестра, неужели? Вечером в своей комнате новобрачные хохотали над этой нелепой мыслью, которую не единожды они слышали из разных уст в тот день. За те шесть месяцев, что они были знакомы, у них возникли довольно странные для брата и сестры отношения! И все же сейчас, в темноте, лежа на стоящих рядом кроватях, они просто держались за руки, глядя в потолок, и молчали, пораженные силой и глубиной эха, которое эта идея братства-сестринства пробудила в них. Разве брак не есть разновидность родства между супругами, и, если речь идет о людях одного поколения, не будет ли это родство аналогичным тому, что роднит сестру и брата? И если брак между настоящими братом и сестрой запрещен, то не оттого ли, что абсурдно закреплять законом и таинством то, что уже и так существует?

Они ощущали это бесплотное сестринство-братство как витающий над их союзом идеал, полагались на него как на данное кем-то обещание, оно было залогом верности и вечной юности, внушало им неподвижность, совершенное равновесие и чистоту. Поэтому они провели брачную ночь не двигаясь, просто прижимаясь во сне друг к другу, рука в руке.

Назавтра они отправились в свадебное путешествие, в Венецию, разумеется, это было традицией семьи Сюрен. Но не там, а в Вероне, куда они поехали на экскурсию, им был послан намек, аллюзия на идеал братско-сестринской любви. В тот день оркестр и певцы миланской Ла Скала давали единственное представление драматической симфонии Гектора Берлиоза «Ромео и Джульетта». Любовники из Вероны в еще большей степени, чем Тристан и Изольда далеки от представления о реальной супружеской паре. Ведь они дети — ему пятнадцать, ей четырнадцать, совершенно невообразима их семейная жизнь и возможность того, что они станут папашей и мамашей. Их любовь абсолютна, вечна и недвижима. Ромео не может оставить Джульетту, как и она не могла бы обмануть Ромео. Но они погружены в сердцевину развращенного общества и истории. Абсолютное становится жертвой порчи, вечность — изменчивости. Смерть, роковым образом, избавляет их от этого противоречия.

Эдуард увидел в них именно брата и младшую сестру и заместил ими невозможных супругов. И на этот раз он со стороны открыл в них парадоксальное сходство, подобное тому, что гости на свадьбе в Гильдоской Богоматери увидели между ним и Марией-Барбарой, которое на самом деле было невелико. Ромео и Джульетта тоже несхожи, если детально всматриваться в их лица и облик, их соединило несравненно более глубокое родство, тайное сходство, внушающее подозрение, что они — брат и сестра. Вывод: чета, связанная абсолютной страстью, неизменной, недвижной, как бы подвешенной в вечном настоящем, принимает форму братского союза.