– Во имя истины, Евсей Наумович, во имя истины. С тем они и расстались.

Евсей Наумович направился в сторону Исаакиевской площади. Сколько раз он хаживал этими тротуарами, работая в Центральном историческом архиве! С тех пор минуло почти сорок лет. Но все равно, попадая сюда, он чувствовал прилив животворных токов. Память возвращала телу упругость молодости – шаг становился тверже, уверенней, спина выпрямлялась, а зрение обретало резкость и глубину.

На паперти собора собралась группа туристов. Хорошо и добротно по-зимнему экипированные, они озабоченно вглядывались через площадь в далекую громаду Мариинского дворца, вдоль которого растянулась толпа с красочными транспарантами и флагами. Туристы, видимо, были из Китая или из Кореи, во всяком случае, смуглость кожи и черты лица выделяли их среди прочих страждущих попасть под каменные своды Исаакиевского собора. Помнится, в прошлом туристы из этих стран, в полувоенных одинаковых одеждах, казались робкими и покорными. Теперь же их достойный, вполне европейский внешний вид и важность в поведении говорили как о людях много о себе понимающих. Что приехали они в этот город не вчерашними просителями, а персонами, сознающими свое достоинство. И не скрывали насмешки над неумелым и вздорным народом, заброшенным судьбой в этот прекрасный город, созданный гениальным замыслом просвещенных итальянцев, немцев и французов.

Мысли эти озадачили Евсея Наумовича. После волнений, вызванных визитом в прокуратуру, он вдруг размышлял о совершенно постороннем, пустяковом и никчемном. Но, если вдуматься, то можно понять почему. Ведь следователь Мурженко Н.Ф. был плоть от плоти тех людей, глядя на которых пожимали плечами интуристы. И неприязнь к следователю Мурженко Н.Ф, распространилась и на жителей этого города, этой страны. А ведь говорили в свое время Евсею Наумовичу: уезжай ты отсюда, беги со своим семейством – с женой, пусть и бывшей, с сыном – не будет здесь никакого толку, одна беда.

Вот беда и нагрянула. Что же он замышляет, следователь-хитрован? Он же должен понимать, что Евсей Наумович к истории с убиенным младенцем, как говорится, ни ухом ни рылом. А с другой стороны, почему следователь должен его понимать?! Верить тому, что его, взрослого, живущего на земле без малого семь десятков лет мужчину, силой могла увлечь в постель какая-то тетка, к тому же весьма немолодая. А ведь именно эта история и легла в основу обвинений, предъявленных ему, Евсею Наумовичу Дубровскому. Что он, боясь дальнейших тягот, способствовал тому, чтобы женщина избавилась от этого несчастного младенца. При этом Мурженко стал повышать голос, угрожать. И Евсею Наумовичу пришлось раза два его осадить, усугубив тем самым неприязненное отношение к себе следователя. А каким тот предстал милягой, когда заглянул в гости к Евсею Наумовичу – интересовался библиотекой, разговаривал о литературе, восхищался поэзией Серебряного века! Когда же он был настоящим? Тогда в гостях или при исполнении? Евсей Наумович понимал, что не случайно тот нагрянул в гости, да Мурженко и не скрывал этого. Но Евсея Наумовича тогда подкупила общность их литературных пристрастий. Да неужто он полагает, что Евсей Наумович испугается, пойдет на поводу следствия?! Как испугался в молодости, когда его вызвали в прокуратуру на улицу Белинского, обвиняя в скупке вещей с целью перепродажи. И если бы не вмешательство тестя – Майдрыгина Сергея Алексеевича – неизвестно, чем бы закончилась та давняя история. Но тогда он действительно, как говорится, был пойман с поличным в автомобиле ныне покойного Левы Моженова, набитом заграничным шмотьем. А сейчас?! Дикость какая-то, навет. Обвинение в подстрекательстве к тяжкому преступлению.

Надо было перейти площадь, что раскинулась на самом широком в городе мосту над Мойкой. Не многие знали о такой детали городского ландшафта – что Синий мост, да еще такой широкий, чуть ли не в сто метров, является продолжением Исаакиевской площади. А Евсей Наумович знал. В конце шестидесятых, после ухода из Архива и неприятностей, связанных с делами Левы Моженова, он какое-то время проработал в экскурсионном бюро, водил туристов по историческим местам. И получал два рубля с полтиной за два часа работы. В месяц набегало рублей двести, по тем временам деньги немалые, считай – профессорский оклад.

Гомон толпы у Мариинского дворца с каждым шагом Евсея Наумовича становился злее, четче. Временами его перекрывал металлический вопль мегафона, призывавший собравшихся к порядку. Но не усмирительно строго, а сочувственно, по-свойски. Недовольными людьми город не удивишь – нередко по телевизору показывали возмущенных горожан. То шли по Невскому проспекту, то кантовались у Смольного – резиденции губернатора, то собирались у Мариинского дворца, где заседали депутаты Законодательного собрания. Да и как не посочувствовать подобным демаршам, если доход работающего человека в своем большинстве был гораздо ниже прожиточного минимума, ниже какой-то потребительской корзины. То учителя выходили на улицу с протестами, то медицинские работники, то студенты. А о пенсионерах и говорить нечего, если месячной пенсии едва хватало дней на десять жизни. Евсей Наумович не представлял, как бы он жил на свою пенсию в две тысячи рублей, если бы не сдавал внаем приватизированную квартиру сына Андрона, что досталась после смерти бабушки, Антонины Николаевны. Не у каждого была такая синекура, как квартирка в центре города, у Таврического сада, в Калужском переулке. За нее Евсей Наумович взымал восемьсот долларов в месяц, считай по курсу на сегодняшний день – двадцать три тысячи рублей. Мог бы запросить и больше, но не хотелось наглеть – очень уж попался хороший квартирант, аккуратный немец, без семьи. А главное – постоянный жилец, не перекатиполе.

Так что поводов для демонстраций граждан на улицах города хватало. И что удивительно – наибогатейшая по своим ресурсам страна чуть ли не замыкала шеренгу государств мира по благосостоянию своих граждан, едва опережая дремучие африканские народы. То ли руки у нас растут, как говорится, из жопы, то ли обессилили, надорвав глотку, годами вопя на весь свет о своем величии и особой богоданной миссии. А вероятнее всего от того, что стране хронически не везет на толковых лидеров, на их помощников и советников.

Такие вот мысли, после визита к следователю Мурженко, роились в голове Евсея Наумовича Дубровского при виде толпы у Мариинского дворца. И по мере приближения гул толпы распадался на отдельные, вполне внятные гневные фразы. А общий пестрый фон, помеченный транспарантами, плакатами и флагами, проявлялся озабоченными лицами. И даже знакомыми.

Евсей Наумович узнал бородатого художника-авангардиста из группы «Митьки», которые не хотят никого победить. А также художника-графика. Разгоряченные сходкой, художники едва кивнули Евсею Наумовичу. А знакомый с документальной киностудии, Ципин, который когда-то снял по сценариям Евсея Наумовича несколько короткометражек на педагогическую тему, по шестьсот рублей каждая, – шагнул к Евсею Наумовичу с рукопожатием. Но так и не донес, отвернулся на резкий крик нетрезвого голоса.

– Сожгу себя у Смольного! – вопил кто-то со ступенек дворца. – Живьем сожгу! Пусть только они отнимут мою дырявую мансарду!

– Ты, Степа, только обещаешь! – отвечали ему, пытаясь утихомирить, согнать вниз. Но Степа ловко увертывался, перебегая со ступеньки на ступеньку, вызывая дружный хохот. И, наконец, скрылся за большим плакатом с изображением жуткого типа с веником под фразой: «Вон искусство из нашего города! Загоним всех в казино!» Толпа мощным магнитом втянула в себя Евсея Наумовича и вскоре он разобрался, в чем дело.