Он отрицательно заявил, что видеть не может больше эту гадость. Чтоб я под стол убрал. А то на душе тошнит.

Я не убрал. Вылил себе в стакан остаток из первой, долил из второй до краев.

Поднял стакан и провозгласил:

— Давайте выпьем, Мирон Шаевич, чтоб вы и ваша семья оказались ни при чем. А заодно за помин души Довида. Или лучше сначала за помин Довида, а потом, отдельно, за то, чтоб вы сухими из воды вышли. Смешивать не надо. Точно? Не надо смешивать? Вам — жить, а Довиду в земле лежать.

Я выпил залпом. И снова налил себе.

— Вот это уже за вас и вашу семью. За Суню, Симу, за вас лично. Надо чокнуться. Вы за Довида не выпили. А за своих живых выпейте.

Я налил полный стакан Мирону и твердо поставил перед ним.

Он не чокнулся, не посмотрел на меня, выпил.

— Ладно. Будем считать, что вы с повинной явились, Мирон Шаевич. Говорите.

Мирон вскочил и выбежал из каморки. Я слышал, как он грюкал по каменным плитам. До улицы не добежал. Вывернуло его еще в помещении. Понятно по звукам.

Я сидел и ждал. Думал, умоется, вернется назад.

Пять минут ждал, десять.

Вышел на стон Мирона. Он лежал почти на пороге, на камнях. И так хорошо лежал, голова немного на возвышении. А то б захлебнулся.

Я позвал кого-нибудь. Подошла баба-уборщица. Поохала, поохала.

Сказала:

— Горе у него. Приберу. Пускай на холодке полежит. Очухается. Тут камни всегда холоднючие. В чувство приведут бедного. А вы милиционер с Чернигова?

— Да. Мы Довида поминали.

Она кивнула, что-то пробормотала по-еврейски.

На улице было светло. От сумрачности в каморке глаза устали. Теперь я смотрел новым взглядом. И делал план.

Еще до ночи — раскалываю Мирона на пару с Симой. Вместе посажу и буду колоть.

Потом — в Рябину. Наведу порядок с Любой.

Потом — в Чернигов к Лаевской.

Судьбу Гришки и Вовки я решил. Забираю.

Шел по направлению к дому Довида. Ключи находились у меня — забрал у Мирона, как только восстал от болезни. Мирон отдал без особого желания. Он, наверно, считал этот дом уже своим. Если б хлопцы остались у него — так и дом у него тоже.

Когда я забирал ключи, Гришка с Вовкой еще не оформились у меня в мозгу. Но теперь они точно мои. И дом тоже мой. Когда вырастут — получат и распорядятся втроем с Ёськой. По закону.

В пустом доме обошел все углы. У Зуселя перевернул тряпки на топчане. Обсмотрел под и над. Ничего. Ни листочка из религиозных книжек, ни еврейских причиндалов. Если б Зусель все с собой утащил — ему б тележка понадобилась или чемодан большой. А он и сам на ногах своих стоял сомнительно.

Обстукал половицы, стены в комнатах и в сенях.

Спустился в погреб. В темноте зажег свечку — там же на приступочке нашел вместе со спичками.

Пустота. Собрался вылазить, но споткнулся о поломанный ящик — гвоздем распорол брючину. Со зла толкнул ящик ногой. Верхняя планка треснула, и нога попала как в капкан. Дергал и так, и так. Не получалось освободиться.

Свечка погасла.

Волоком дошкандыбал до лестницы — сверху падал свет. Высвободил ногу и руками понял, что к боковой стенке ящика изнутри прикреплена торбочка. Скорей, кисет. С твердым. Но не куском. В кисете на ощупь перекатывалось отдельное друг от друга. Также тугая трубочка, плотная, небольшой длины.

Наверху я развязал. Узел был мой. Потому и развязал. Иначе б долго возился. Или скорей всего разрезал.

Узел-то мой. Только с отклонениями. С отсебятиной. Но, видно, старался человек. Завязывал терпеливо. В местах связки широкая тесемка разглажена. Вроде бант расправляли. Снова вспомнил Евсея. Он даже шнурки на ботинках таким узлом вязал. Постоянно совершенствовал скорость.

Внутри находилось следующее: коронки золотые — четыре штуки, обручальные кольца — семь штук; царские золотые червонцы — пять штук; брошка желтого металла, предположительно золото, цветком с камешками синего цвета — одна; булавка длинная с заверткой в форме бутона розочки серого металла — предположительно серебряная с чернью — одна. А также советские денежные знаки бумажные, скатанные и перетянутые резинкой от лекарства. Денег две тысячи разными мелкими купюрами.

Я сложил все обратно внутрь. Но не завязал крепко, а абы как.

Побежал к Мирону.

Мирон сидел за столом.

Сима поила его куриным бульоном. На меня зыркнула с осуждением.

Я не отреагировал. Шваркнул развязанный кисет на стол. Высыпалось внутреннее богатство. И червонцы, и коронки, и кольца, и брошка, и булавка, и гроши трубочкой.

Сима ахнула. Уронила черпак в супницу. Брызги на все стороны.

Мирон только глазами повел. И то — не на золото, а на меня.

Я сказал:

— Граждане, будете сейчас понятыми. Пересчитаем, оформим.

Файда потянулся через блестящую горку к хлебнице, заграбастал сразу несколько кусков, положил возле чашки. Стал крошить хлеб в бульон. Крошит и крошит. Крошит и крошит.

Говорю:

— Вы, гражданин Файда, так понимаю, не в первый раз видите содержимое данного кисета. Оно вам даже кушать не мешает.

— Не мешает. Я на это содержимое столько смотрел, что и не мешает. И вы садитесь, Михаил Иванович, покушаем. Успеется. Все успеется теперь.

Меня не удивило спокойствие Мирона. Это спокойствие входило в мои планы. В синагоге я чувствовал: будет последняя капля, после которой он успокоится и расколется. Но что это за капля такая образуется, мне было неизвестно. Я и обыск устроил без ясной цели. Оказалось — вот последнюю капельку и принес. Прямо на стол.

Мирон смотрел на меня без зла. Зло уже не нужно было ни мне, ни ему. Он смотрел с освобождением. И я понял, что давить не придется.

— Симочка, и мне бульончика налейте. Я туда тоже хлебца покрошу, как Мирон Шаевич. И сами садитесь коло нас. А то у вас и руки, и ноги трусятся, и все на свете.

Сима дрожащими руками протянула мне полную чашку.

Сама есть не стала.

Мы с Мироном пили бульон, потом ложками выгребали размокший хлеб — не наперегонки, а наоборот. Каждый старался медленней.

Наконец Мирон не выдержал.

— Сима. Иди отсюда. Куда-нибудь подальше иди. К хлопцам на луг. С ними поиграй. Сунька там?

Сима ответила, что уходил с хлопцами, а там они сейчас или нет, ей неизвестно.

Мирон приказал выяснить и ждать дальнейших распоряжений на том месте, где дети.

Сима спросила:

— Я не знаю, где их найду. Может, на речке, или на Волчьей горе. Какие твои распоряжения мне ждать, если ты не знаешь, где нас с ними обнаружить?