Довид кивнул всем туловищем. И ногой дрыгнул.

— Как же ты неосторожно поступаешь… Ребенок в курсе. Нельзя. По человеческим законам нельзя ребенка втягивать.

Довид молчал. Нога дрыгалась и дрыгалась. Правая. Он схватил ее руками и припечатал к земле.

— Идти не смогу. Ногу не чую.

Довид попытался встать. Упал. Попытался еще.

— Эх, инвалидная команда. Гроши, секреты… Сами на ладан дышат, а туда же.

Взвалил Довида на плечи и потащил. Не Зусель. Тяжелый.

За рощей встретилась подвода. Дотрясла до дома.

Гришки и Вовки не было. Я попросил мужика-возницу найти Файду, чтоб тот организовал фельдшера или кого-то подобного.

Примерно через час явился Мирон. С фельдшером, с подводой.

Довид лежал без ясного сознания. Прибежали хлопцы с халвой. С порога кинулись к деду угощать. Обмазали его всего, пока я их не отогнал с объяснениями, что дедушке плохо по здоровью и надо соблюдать тишину.

Зусель выглядывал из-за занавески с непонимающими возгласами.

Я попросил его подойти ближе к Довиду.

Зусель не подошел. Уцепился за материю и тянул, тянул вниз, пока веревочка не порвалась и он целиком не закрылся дырявой ряднинкой. С-под нее он продолжал свои непонимания, срывался на крик. Но не молился. Точно, не молился. Молитву я б различил.

Вовка и Гришка сидели рядком. Кулек с халвой растерзался у них на коленях, и они тыкали туда пальцами. Потом слизывали.

Довида погрузили на подводу и повезли в больницу.

Я не поехал. И Файда не поехал. Я засомневался, может, надо б проследить.

Файда довольно заверил:

— Если я приказал, исполнят все в лучшем виде. Мы там только мешать будем. Медицина! Я знаю. Я в госпиталях повалялся. Вы тут заночуете, товарищ Цупкой? Если нет, я к себе хлопцев заберу. Зусель останется. К нему позову соседку. Не волнуйтесь.

— Заночую тут. До выяснения.

Гришка с Вовкой долго перешептывались перед сном.

Гришка спросил, что с ними будет, если дед умрет.

Я сказал, что Довид будет жить, пока они вырастут. У меня сведения.

Хлопчики заснули.

Я пошел за занавеску к Зуселю. Он лежал с открытыми глазами.

Адресуюсь прямо к нему как к нормальному и говорю вполголоса:

— Видишь, Зусель, как получается. Довид в больнице. Положение шаткое. Ты осознаешь?

Говорил я фактически без надежды на взаимность.

Но Зусель ответил шепотом:

— Зачем ты меня выкопал?

Я растерялся. Не от его звуков. Притом связных. От смысла вопроса.

Зусель продолжал:

— Выкопал, а жить не даешь. Малке не дал. Довиду не дал. Ты лучше мне не дай.

— Зусель, ты что, придурялся? Можешь говорить?

— Трохи могу. Не хочется. Зачем ты меня выкопал?

Я молчал. У Табачника в мозгах перевернулись произведенные мной действия. Он их с загробной, с подземной стороны оценивал. Я его закапывал. А он запечатлел, что откапывал.

— Ладно, Зусель. Спи спокойно. Довид оклемается. Утречком с тобой поговорим. Гроши куда задевал, про которые Малка меня замучила? Надо вопрос закрыть.

Зусель не ответил. Глубоко дышал. Спал.

Если б он так глубоко и сильно дышал, когда я его закапывал, разве б я его в земле оставил? Ни за что.

Голова у меня шла кругом. Тошнота подступала к глазам. Жар палил изнутри.

На дворе легче не стало. Воздуха для меня не было. Он меня обтекал. Вроде я находился в чем-то завязанном на сто узлов. Вроде в мешке. Вот по мешковине воздух и шел пополам с ветром, а внутрь — хоть бы на мою кожу — не попадал. Не то что внутрь меня.

Побрел к реке.

Там забылся — ногами в воде, чтоб остыть через воду.

Проснулся на рассвете. Сразу все вспомнил. Побежал обратно.

Дверь в хату распахнута. Сплошной сквозняк. Занавеска Зуселева гойдается. Топчан пустой. Ушел Зусель сквозь мои пальцы. Как сухая земля. Или как вода.

Когда ушел — неизвестно. Может, за мной — с ночи, может, только что.

Меня сжала усталость. И было мне уже не жарко, а холодно. Так холодно, как под землей.

Я упал там, где стоял.

Очнулся в доме Файды.

Сима бегала кругом меня с мокрым полотенцем, уксусом, гоголь-моголь мне изготовила и в рот вливала с ложечки.

Человек от испытаний здоровей не становится. Крепче — да. Но не здоровей. Что-то во мне порвалось, где тонко было. Тонко оказалось в неизвестном мне месте. Но так как я живой человек — наступила реакция организма.

Мирон приносил известия из больницы от Довида. Дело было плохо.

Гришку и Вовку Мирон перевел на постой к себе.

Я не помнил себя два дня, объяснила Сима. Врача не приводили, так как единственное, что я приказным голосом просил в бреду: «Врача не надо!»

И при этом грозился плохими словами вплоть до матерщины.

Когда я почти оклемался и сам встал на двор, прибежал Сунька и объявил, что Довид скончался от последствий сердца.

Это известие Сунька прокричал мне в спину, я оглянулся, но остановиться не сообразил. Пошел дальше — в уборную. Только там насело на меня сообщение про смерть Довида.

Прямо на голову мне насело непреодолимым грузом. Думал, не поднимусь.

На семейном совете вокруг моей постели собрались Мирон, Сима, Сунька.

Вопросы похорон Довида обсуждались недолго. Там все ясно. Хоронить по-советски, без молитв, без савана, в пиджаке. Тем более Зуселя нет и завывать по правилам некому.

Застряли на детях.

Файда предоставил слово Симе как женщине и матери.

Сима сказала, что не знает, как надо поступить. Теперь дети круглые сироты. Это с одной стороны. А с другой — не круглые. Бэлка живая. От живой матери можно всего ожидать. Выпустят ее из больницы, она придет сюда за хлопцами. Тогда что?

Если б Бэлки не было на свете, так Сима, в свою очередь, взяла б детей на воспитание. Тем более что Суня вот-вот уходит в армию и три года его не будет. Места много. А там он, может, захочет проживать где-то в большом городе и работать по специальности строителя. Остер пылью припадает. Село. Население не то. Развернуться молодому человеку негде. Не то что раньше.

Мирон пресек рассуждения Симы.

Спросил:

— Михаил Иванович, вы же мальчика Иосифа усыновили по закону при живой Бэлке и живом Довиде. Как теперь ситуация, подъемная? Можно так сделать и с хлопчиками?