С того дня между Галкой и Катей появилась невидимая ниточка, еще прочнее связавшая их души.

Да, нужно делиться этим удивительным чувством. К нему нужно прислушиваться, как к ветру, дождю, звукам, шорохам. Оно такое же реальное, как зрение и обоняние. Без него ты скалолаз, не знающий, куда ногу поставить на отвесной стене. Не туда поставишь – и все… Да и поставить вроде некуда, но это обман – в стене множество подсказок, нужно только довериться интуиции.

А как объяснить столь глубокую печаль по Кате? Ну кто она им? Никто. Зина, обожающая книги по психологии, была уверена, что это никакая не печаль, а чувство вины, перенесенное Инной и Галкой с Андрея на себя. Да, бесспорно, чувство вины появилось после Катиной смерти, но задолго до этого было ошеломляющее понимание той самой связи на ментальном уровне, где не работает простая симпатия или привязанность – тем более вина, – а работает что-то неподвластное разуму. И остается лишь удивляться происходящему, а происходило, опять же, непостижимое, о чем разум говорил: «Она ушла, выполнив свою задачу». Ушла ни часом раньше, ни часом позже. Ушла в свой любимый праздник, будто под дых ударила, или наоборот, намекнула: мол, вспоминайте меня с радостью, у нарядной елки, которую я любила с детства. Ушла, оставив каждому урок, и каждый этот урок выполнил. Примирила всех между собой и каждого друг с другом – даже Оля через четыре года оставила гражданского мужа и сама изменилась, добрее стала, только вот уж слишком часто на кладбище бегает да в церковь. Библия всегда при ней. По дочке горько плачет. Вдруг увидела в глухонемом брате Толика близкого родственника, а то знать не хотела, как и самого Толика. Принялась знакомить с одинокими женщинами и таки познакомила, теперь у него дочурка есть, абсолютно здоровая.

А дети… Вы теряли маму в юном возрасте? Нет? О! Тогда вы счастливый человек! Вы оставались ребенком, даже когда едва лепечущий карапуз обнимал вас своими крошечными ручками, и ваша душа млела от счастья – вы родитель! Когда на висках серебрилась седина, вы тоже были ребенком, вы прибегали к маме, она обнимала вас, целовала в лобик. Вы помните взгляд мамы? Да, она видела в вас два мира – свой, уходящий, и еще один, ваш, протянутый в вечность, в которую она уже стремится. Вы клали голову ей на плечо, как в детстве… Казалось, что мама держит вас на руках? Казалось. Казалось, что вы защищены от жестокого мира? Да. И это было правдой – мама, старенькая, хрупкая, едва сама державшаяся на ослабевших ножках, и есть самая надежная защита. Но поймете вы это, когда мамы не станет…

Говорят, дети быстро забывают смерть. Неважно чью – близкого или чужого человека. Через несколько минут после стояния у гроба, к которому ребенка, вконец растерянного, подвели или подтащили, он уже может играть. Играть-то он может, а вот если в гробу осталась мама? Если утром не пришла, не поцеловала? И на следующий день не пришла? И через неделю? Ему солгали, что она уехала, но душа знает, что это не так. Душа все знает. Так и Настина душа помнила, как бабушка причитала: «Настенька! Посмотри, это твоя мама! Твоя мама умерла!» Настя смотрела на маму, но то вроде и не мама была… Она хотела тронуть ее за плечо, но боялась – то была не мама! От мамы такое тепло всегда идет, а тут его нет. И игрушечные ангелы на плечах, маленькие, с белыми крылышками, они тут не зря… Принесли крышку, обтянутую тканью. «Ой! Настенька! Попрощайся с мамой!» – Настя скривилась – бабушка говорит неправду, мама стоит рядом с ней, и ангелы, совсем не игрушечные, крылышками машут, а под крышкой кто-то другой, и девочка улыбнулась. На похоронах она не плакала, и потом в ее глазах была только тоска.

В девочке чувствовалась непонятная сила. Было ясно: она переживет и приживется в новом доме. В школе же ей и Тимоше доставалось от одноклассников из-за бесплатных обедов: мол, они попрошайки, неполноценные и тому подобное. Брат и сестра учились в разных школах, и Настя не могла искать защиты у Тимоши, да и не хотела – она своего положения не стеснялась, а дети, как известно, везде одинаково жестокие. Такие же жестокие попались и Тимофею, но он достаточно быстро навел в школе порядок, помахав кулаками, а порицания не получил – директором школы был мужчина. Он-то и разглядел в щуплом мальчике джентльменство, намертво сросшееся с вызывающей симпатию разбойной натурой, и покровительствовал Тимоше до последнего класса, искренне сожалея, что такой способный к иностранным языкам ученик мечтает стать парикмахером.

– Можете кривляться, хоть лопните! – говорила Настя, когда дети, жестокие волчата, кричали, что она врет, что на самом деле мама ее бросила на чужую тетку, а сама в тюрьме или бродяжничает. Да, в школе были детки, ставшие сиротами при живых родителях. Что печально, именно они, лишенные родительской опеки, старались ужалить друг друга как можно больнее, и больше всех в этом преуспевали сиротки при живых родителях. Кого-то взяли под опеку дедушки, бабушки, тети и дяди. Кто-то ездил к маме или отцу в тюрьму или психиатрическую лечебницу. А кто-то проведывал могилу, как Настя и Тимоша. В жизни так много горя, и Настюша поняла это как-то очень быстро, и вот это понимание стало фильтром ее души. Фильтром тонким, пропускающим только самое важное, а самым важным для нее было жить с открытым сердцем, как мама жила. Что она и делала, не замечая всякую шелупень и не слушая горластые глотки.

– Вся в Катю, – качала головой Инна, – а ведь она ее толком и не помнит.

Зато Галка помнила, как спокойно Катя смотрела на мир, как легко говорила обо всем, как легко ходила по этой земле с такой болью в сердце…

…Насте шестнадцать, Галя держит ее за несмышленую девчушку, а она во время просмотра фильма о неразделенной любви, вернее, во время рекламной паузы, выключает звук и выдает:

– Глупые они, нельзя на ровном месте создавать тайны, ведь все в этом мире просто.

– Ты так считаешь? – удивляется Галка.

– Да.

– А что именно просто?

– Все. Любишь – говори, что любишь. Обижен – говори, что обижен. Хочешь уйти – не бойся, говори откровенно! Мама всегда так делала.

– Но ты же совсем маленькая была, ты не можешь этого помнить! – удивляется Галка.

Настя хмурится, морщит лобик:

– Но я помню… – растерянно лепечет она, – я очень много помню… Мама говорила, что пока жив, все можно сказать, иначе будет поздно. Вот как у этих героев, – она кивнула в сторону телевизора, – или как у тебя, – она бросила на Галку осторожный взгляд.

– У меня? А что у меня? – опешила Галя, и как-то стыдно ей стало – ой, а если Настя прямо сейчас, прямо в лицо скажет все, что о ней думает со всей прямотой юности?

Настя прикусила нижнюю губу, и ее щеки покраснели.

– Настюша, расскажи, что у меня? Мне это очень интересно, честное слово, – старается казаться спокойной, а у самой уже кровь в висках стучит.

– Тебе правда интересно? – в глазах Насти полуиспуг-полувопрос.

– Ну да.

Лицо девушки бескровно-бледное, пальцы сжаты до белых костяшек:

– Тогда скажи честно, что тебе снилось в ту ночь?