А по словам из книги перед Эржбетой разворачивались удивительные картины.

Вот родился белый единорог, чьи глаза сияли во тьме. Вот из чрева единорога, вспоров его когтями, выполз черный дракон, а из него – дракон алый. Он изрыгнул льва, а тот – птицу-феникс. Вспыхнула она пламенем, сгорела дотла, а из пепла ее возник белый камень.

Но стоило Эржбете протянуть руку к камню, как он исчез.

Завизжав от ярости, графиня Надашди упала на землю и принялась кататься, измазываясь в крови и свечном воске. Попадали свечи, прижалась к стене Йо Илона, с ужасом глядя на хозяйку: вновь не вышло.

Соврал карлик?

Или ошибся?

Или же права была тетка: нельзя переменить судьбу! Но Эржбета не хотела умирать в камне!

Утром Эржбета по привычке вычесала волосы и, бросив взгляд на отражение свое, сказала Дорте:

– Она не была невинной.

Служанка, обрадовавшись, что госпожа снова способна говорить, поспешила согласиться:

– Не была! Конечно не была! Распутная девка!

– И не была красивой.

– Вы красивей всех.

– И знатной… негодный материал. И раньше тоже негодный материал. Пусть привезут нужный. Слышишь? Пусть привезут мне то, что я хочу!

Она ударила гребнем, рассекая лицо Дорты, и та поспешно зажала рану. А Эржбета, глядя на кровь, улыбнулась.

– В ней начало. В ней камень чистый истинного знания и жизни вечной. В ней есть начало и конец. Их конец. Мое начало. Новое. Иное. Скажи мне, когда привезут их. И на, – Эржбета стянула с пальца перстень с самоцветом. – Это тебе.

Второй дала для священника. Она еще слишком плохо его знала, чтобы не платить за похороны.

Теплый июньский дождь напоил землю досыта. Благодарная, она вытянулась навстречу небу зелеными стеблями трав и хрупкими цветочными бутонами. Переплетались руками корни, держали друг за друга, но железное тело лопаты перебило их. Поддело. Вывалило черный ком с розоватыми хвостами дождевых червей. И накрыло комом следующим.

Разрасталась земляная рана вширь и вглубь. Поднимался черный горб, стекали с него дождевые ручьи, мешая людям. Пастор Янош молча взирал на карлика с лопатой, на двух женщин, одна из которых была огромна, словно гора, на тело, укутанное льняными простынями. Снизу они промокли и пропитались кровью, сверху – дождевой водой. Виделось в том пастору знамение свыше. Словно уподобилась вдруг несчастная певунья самому Спасителю.

Наконец Фицко, отбросив лопату, выбрался из могилы, отряхнулся, только размазывая грязь по одежде, и махнул: дескать, начинайте.

Пастор перекрестился.

Он открыл было рот, желая начать молитву, но неведомая сила запечатала уста. И молния разодрала небесную твердь.

– Говори, – велел карлик, гнусно ухмыляясь. – Молись, святоша! Все, что ты можешь – молиться!

А Янош не находил в себе сил ответить на дерзость. Вспомнил он многие иные похороны, тайные, для которых его поднимали с постели, все чаще – грубо, вытягивали во двор и волокли к лесу. Вспомнил ямины меж древесными корнями. Вспомнил тела, закутанные точно так же, в простыни. Вспомнил собственный страх и деньги, которые брал, хотя их следовало кинуть в лицо нечестивцам.

– Что ж ты медлишь, Янош, – Дорта оказалась рядом и, приобняв, жарко шепнула: – Заканчивай поскорее и пойдем.

И карлик захохотал, мешая голос с громом. А Янош стал мерзостен сам себе. Как мог он поддаться на обольщенье этой ведьмы? Принимать золото и серебро из рук ее, давать мутить себя непотребными речами, брать ласки и ласки же дарить. Прежде она казалась прекрасной, а ныне, омытое слезами неба лицо стало уродливым. Бездушным.

Янош оттолкнул руки.

– Ей же хуже будет! – крикнула Дорта. – Без отпевания уйдет!

– За что? – сей вопрос мучил Яноша с самых первых похорон, но великое имя Надашди заставило сцепить зубы.

– Она провинилась. И разозлила госпожу, – торопливо ответила Дорта, и карлик с гигантихой закивали. – Госпожа велела ее выпороть. А она возьми и помри. Кто теперь госпоже петь станет?

– Она сама себе песни поет.

Янош поднял нечестивые глаза к небу. Там, за облаками и тучами, за твердью, звездами усыпанной, стоит престол Господень. И каждый, кто духом чист, откроет врата райские, узрит Спасителя и возрадуется.

– Она уже там, – сказал Янош. – Давно там. Ей мои молитвы ни к чему.

– Эй! – карлик заступил дорогу. В руках он держал лопату. – Госпоже это не понравится!

Ударит? Или пропустит, чтобы в спину? Он трусоват, карлик Фицке, черный шут. А еще силен. И умеет на дудке играть. Он ходит от села к селу, поет песни про замок Чейте, где служанки рядятся в атлас, а на свадьбу получают надел земли и пять золотых из рук доброй госпожи.

Возможно, не врет карлик.

Дортина дочка получила сорок юбок и сто монет. Только вот иных свадеб в Чейте не играли, а похороны случались частенько. И как знать, кого позовут хоронить строптивого Яноша?

– Погоди, Фицке, – заступилась Дорта. – Не вмешивайся в дела госпожи, Янош. А она не станет вмешиваться в дела церкви. Разве не платит она тебе восемь золотых флоринов каждый год? Разве не присылает десять кувшинов вина с каждого урожая? И сорок возов кукурузы? Разве не заботится о бедных и страждущих?

Все так. Но было ли в этой заботе хоть что-то человеческое?

– Если ты уйдешь, Янош…

Он не дослушал: развернулся и ушел. И небо шептало дождем: выбор правилен. Только силы нужны, чтобы до конца выстоять. Небо обещало помощь. Но как же оно было далеко!

На утро из замка Чейте прислали чашу, полную золотых монет. И гонец, поклонившись, сказал, что сие есть дар графини на обновление храмового убранства. Скрепя зубами Янош принял подношение. И на сей раз небо смолчало. Но человек с молчанием расстался. Тем же вечером он, сгорбившийся и несчастный, сидел над письмом, каждое слово которого давалось с мукой.

Когда же письмо было закончено, Янош перечитал его наново и, скомкав, швырнул в камин, на потеху умирающему пламени. Не доберется оно до Элиаса Лани, главы местной власти. А если и доберется, то сумеет ли сделать что-то хозяин Биче? Или же расскажет Эржбете о непокорном святоше?

Идти надо. В Пресбург.

Янош выжидал три дня. А на четвертый, когда луна иссякла, а небо стало непроглядно-черным, покинул свой дом. Он шел лесными тропами, скрываясь ото всех и на ходу придумывая, что сказать. Он почти уверился, что сумел сбежать, когда на границе, у самой Трнавы, чьи стены проступали из рассветного сумрака, его остановили.