Происходило ли хоть что-нибудь из того, что так потрясает нас в этой истории, в действительности? Или же события того лондонского года сводятся к тому, что Моппер представил публике некоего Мирослава Эминовича, который, позируя в угоду читателям, совершил несколько экстравагантных поступков, в том числе зарубил двух щенков антикварным тесаком? И всё остальное придумано Моппером и его безвестными соавторами, писавшими от имени Дороти Уэст и Ингрид Штайн?

В самом деле, всего четыре источника из всего собрания уверенно говорят о Мирославе как о существе сверхъестественном: статья Степлса и записки трёх человек — мисс Уэст, фройлейн Штайн и самого Моппера. Все остальные не содержат ничего необыкновенного, ибо для того, чтобы напугать своим смехом актёра на съёмках или отрубить голову щенку, не нужно никаких таинственных свойств. О степени надёжности Степлса пусть судит читатель: даже та знаменитая история с чернильницей Стриндберга, которой неоднократно козыряла пресса, не имеет ничего общего с действительностью. Степлс не проникал в кабинет Стриндберга с фотокамерой, а попросту выкрал снимок у одного из друзей писателя, чернильницей же — его собственной — в него кинула бывшая у него проститутка, и вся история сочинена Степлсом для того, чтобы объясниться перед редактором за рассечённую бровь.

Даже если дневники обеих девушек подлинны, это не доказывает ничего. Это доказывает только то, что инспектор Митфорд ошибался и что темноволосый незнакомец, с которым встречалась Дороти Уэст, был всё же Эминовичем. Письма Эминовича к мисс Уэст, вероятно, не попали в руки инспектору, но содержание их самое банальное. Девушка, видимо, несколько раз встречалась с Эминовичем и бывала у него дома (если дневники подлинны, то она не могла независимо от Ингрид Штайн придумать фотографию казнённого партизана, которую не упоминает Степлс). Вероятно, Эминович рассказывал ей какие-то народные предания и упражнял на ней свои гипнотические способности, но, поняв, что девушка страдает психическим расстройством, поспешил порвать с ней. Только так можно понять слова из его последнего письма: «Я предприму последнюю попытку объясниться с вами; если и она потерпит провал, вина будет не моя, а ваша — не пеняйте на меня». Мисс Уэст причудливо перемешала в своих записках реальность с плодами своего прогрессировавшего помешательства. Что касается фройлейн Штайн, то её дневник никак нельзя назвать безумным — но и ничего таинственного он тоже не содержит. Автора дневника можно упрекнуть лишь в чрезмерном легковерии: она упорно видит лишь то, что ей хочется видеть, и, вбив себе в голову, что Мирослав Эминович — вампир, родившийся три с половиной века назад, толкует всё увиденное ею в эту сторону. В конце концов она дошла до того, что стала гоняться за ним с серебряными пулями и в попытке выследить его свалилась с моста на арматуру. Вот и всё. Ну, а записки Моппера — ведь они всё-таки мистификация?

Даже если так — а я склоняюсь к этой версии — нельзя не подивиться образу, который сотворила мрачная фантазия Моппера. Герой, который приходит пить кровь своего создателя, являясь незваным, заставляя трепетать в ожидании своего прихода, — подходящая метафора творчества писателя новейшего времени. Музы умерли; остались лишь автор и герой — беспощадный, высасывающий жизненные силы, друг-убийца…

Но что, если эти тексты — не мистификация? Что, если Мирослав существует?

В одном смысле он, безусловно, существует: в той мере, в какой каждый из нас — Мирослав. Нет, я не хочу сказать очередной трюизм на тему Джекила и Хайда; меня вовсе не интересует, добр или зол человек по своей природе, под которой он сам не знает, что понимать. Фигура Мирослава — едва ли не самое впечатляющее в мировой литературе напоминание о том, что мы — тайна. Каждый из нас — Мирослав, ровно настолько, насколько каждый из нас — тайна; убивая Мирослава-боярина в романе, герои на самом деле расправляются с собственной тайной, ибо викторианское сознание тайны не терпело, считая её чем-то тёмным и постыдным. Мы только думаем, что родились в тысяча девятьсот каком-то году и умрём лет через сорок (десять, пятьдесят — нужное подчеркнуть). На самом деле мы несём в себе весь безумный, чудовищный опыт прошедших веков, сконцентрированный в нашей крови, как едкая кислота. Мы не знаем даже всех своих предков: у каждого человека восемь прабабок и прадедов, а если проследить родословную на тысячу лет назад, то в предках каждого из нас будут тысячи людей — крестьян, воинов, князей, конокрадов, убийц, святых, художников, мореплавателей, припадочных — и вся эта гремучая смесь циркулирует в наших жилах, предоставленная воле случая и законам Менделя, но более всего неподвластной никому силе тайны.

Да, тайна, бессмысленная и беспощадная тайна, которая, быть может, скрыта от нас ради нашего же блага, ибо что бы мы стали делать без тайны? В этом и состоит секрет художественного произведения — напоминать нам о тайне; в этом кроется невероятный успех романа Моппера (плохого, нескладно написанного романа, если уж об этом говорить). Потому что истинная тайна — не в произведении и не в герое, она в нас самих; а произведение — это всего лишь белые листы с буквами.

И всё-таки… Что, если Мирослав — среди нас?

Елифёрова М. В., ноябрь 2005