— Ты опять куда-то влип, — сказал я тревожно. Он задержал мою руку в своей; на миг его пальцы из стальных сделались успокаивающе мягкими, ласковыми; потом он выпустил мою кисть.

— У меня есть кое-что для тебя.

Только тут я заметил у него под мышкой большой грязный портфель со сломанной застёжкой, который он прижимал к себе левым локтем.

— Что там у тебя? — подделываясь под его иронию, спросил я. — Чья-нибудь окровавленная голова?

— Почти, — с улыбкой, от которой у меня мороз прошёл по коже, ответил он. Перехватив портфель на весу в правую руку, левой он вынул из него обтрёпанный блокнот без обложки и толстую тетрадь, разбухшую от газетных вырезок.

— Вот, — сказал он, протягивая мне то и другое. — Разумнее, если это останется у тебя; мне это не очень-то нужно.

— Что это? — в недоумении спросил я, взяв бумаги.

— Записки Ингрид Штайн. И досье, которое она на меня собрала.

— Кто такая Ингрид Штайн? — растерялся я. Он поставил портфель на пол и сел в кресло у камина.

— Немецкая студентка. Она была умнее многих и догадалась, кто я такой, вот только своим умом распорядиться не сумела.

— Что значит «была»? — с подозрением спросил я. — Повторяется история с Райхманом?

— Зачем же повторяться, — усмехнулся он и вынул из-за пазухи номер Illustrated London News. Ощущая какую-то странную слабость и пустоту внутри, я взял у него газету и пробежал глазами заметку. Господи!..

Должно быть, Мирослав заметил, как я побледнел, потому что тут же вскочил, подхватил меня и усадил на диван. Несильно шлёпнув меня по щеке, он укоризненно сказал:

— Что ты, право, нервный такой! В конце концов, никто не просил её открывать на меня охоту и писать доносы в полицию. Кому понравится, когда вторгаются в частную жизнь.

— Какая адская жестокость! — в потрясении проговорил я, не в силах смотреть на него. Он снисходительно глянул на меня.

— Жестокость? Наоборот, милосердие. У неё было целых шесть часов, чтобы одуматься и покаяться в своих прегрешениях. Теперь Бог, если он таков, каким мы его себе представляем, уж конечно простил её.

Волна отвращения поднялась во мне, когда я понял смысл его слов. Я отшатнулся от него, как от жуткого урода из кунсткамеры.

— Ты хочешь сказать… ты нарочно…

— Алистер, — склонив голову набок, сказал он, — посчитай, с какой долей случайной вероятности при падении с моста арматура может проткнуть тело насквозь, не задев жизненно важных органов.

— Это слишком, — устало сказал я. — Даже для тебя, Мирослав.

Он успокаивающе дотронулся до моего лба.

— Она сама виновата в том, что случилось.

— Это же ты говорил о Райхмане и о Дороти Уэст.

— Совершенно верно. Но мисс Штайн оказалась неосторожнее их обоих, вместе взятых. Её попытка убить меня с помощью серебряной пули, конечно, смешна, — вот тебе, кстати, тема о вреде фольклора, — но я не люблю, когда за мной шпионят, влезают ко мне с обыском и тем более строчат на меня доносы.

Он полез в карман пиджака и извлёк оттуда измятый обрывок бумаги.

— Вот уцелевший фрагмент телеги, на которой она хотела меня прокатить. Она, видимо, в сердцах порвала её и сожгла в камине; этот кусок упал мимо, завалился под решётку.

Сердце моё болезненно сжималось, когда я читал этот текст. Увы, в целом Ингрид Штайн была права. Не знаю, как она догадалась; мне это ещё предстоит узнать, когда я прочту её записки.

— Как ты вошёл в её квартиру? — оторвавшись, спросил я.

— Легально. Я сказал квартирной хозяйке, что я знал покойную. Она прищурилась и воскликнула: «Боже мой! Так это ваш портрет у неё на столе? Бедняжка, должно быть, была в вас без памяти влюблена!» В комнате действительно был мой портрет — она перерисовала его с гравюры в книге. Я спросил разрешения взять на память тетради мисс Штайн и сделал это в присутствии хозяйки, чтобы она видела, что я не покушаюсь на ценные вещи. Портрет я всё-таки выбросил. Остальное отдаю тебе.

— Мерзавец… — пробормотал я, но уже без ненависти. Я выдохся ненавидеть. — Какой же ты мерзавец… Для тебя и впрямь цель оправдывает средства.

Он с сожалением поглядел на меня.

— Всё никак не поумнеешь, Алистер, — сказал он. — Разве я итальянский плут или французский якобинец, чтобы изучать соотношения цели и средств? Я не думаю ни о том, ни о другом.

— Но цель? Не можешь ведь ты отрицать, что у тебя есть какая-то цель?

— Ты всё ещё мыслишь в категориях викторианского романа, Алистер. Да, у меня была когда-то цель — освободить мою землю из-под османского владычества. Я думал, что именно это держит тепло в моей крови сотни лет. Не так давно моя мечта сбылась, и что же? Союзники затеяли склоку из-за границ, а я как был неприкаянным, так и остался. Видно, ни мне, ни этой земле не суждено покоя.

Он помолчал, подёргивая тёмный ус.

— Я не ружьё, Алистер, чтобы задумываться о цели. Я холодное оружие. Сабля. А сабля либо висит на стене, либо разит насмерть.

— Беда в том, — проговорил я медленно, — что эту саблю, кажется, держу в руках я.

— Это не зависит от тебя, — ответил он. — Будь это не ты, разницы бы не было никакой.

— Пить будешь? — измученно спросил я и уже заранее знал, что сегодня он не откажется. Он кивнул. Я отлепил пластырь от запястья.

Он внимательно смотрел своими большими, в красных прожилках, глазами, как я выполняю привычный — слишком привычный для нас обоих — ритуал. О, это сладостное головокружение — ощущение уходящей из тебя по каплям жизни, более нежное, чем сон, знакомое мне уже давно — после него я ощутил примирение, я готов был простить Мирослава, лишь бы он и дальше дарил мне забвение.

— Тебе нужно бренди, — обеспокоенно сказал он, — ты ослабеешь.

— Не сейчас, — сказал я. Полулёжа на диване и расстегнув ворот рубашки, я погрузился в полуобморочное блаженство, одурманенный мягкой тяжестью, накатившей на меня. Я видел улыбку на губах Мирослава.

— Я пью за тебя, Алистер, — сказал он, подняв бокал, наполненный моей собственной кровью.

18 ноября 1913. Я прочёл блокнот Ингрид Штайн и чувствую себя опустошённым и подавленным. Из блокнота ясно следует, что она шантажировала Мирослава, вернее, пыталась шантажировать. По какому-то своему извращённому благородству он не сказал мне об этом — он, который обрёк её на мучительную смерть. Я меньше чем когда-либо понимаю его поступки.

Впрочем, когда я его по-настоящему понимал? Он всегда был тёмен для меня, одновременно сотворённый мною и несотворённый, близкий и чужой. Десять лет назад меня пленили его характер и биография, сама неправдоподобность его самого и событий, в которые он оказался вовлечён. Я вынужден признаться себе, что рассматривал его как экзотическое животное, которое иногда приходится прикармливать своей кровью — так, вероятно, зоологи содержат американских летучих мышей. Со стыдом вижу теперь, что мой интерес к нему был зоологический, в лучшем случае антропологический. Я изучил все его ужимки; я могу предсказать, когда он вздёрнет бровь, а когда разгладит усы. Но могу ли я похвастаться тем, что хотя бы на минуту проник в его помыслы? Вопрос не столь праздный, потому что с этим связано решение другого вопроса. В какой мере я, Алистер Моппер, несу ответственность за содеянное Мирославом?