Получив отмашку, я глубоко вдохнула, подняла ноги со скалы и отдалась во власть свободного падения. Когда я скользнула в открытое пространство, набирая скорость, живот свело, но постепенно нервное напряжение спало. Я поняла, что могу спокойно смотреть на пейзаж вокруг, смотреть вниз на движущуюся далеко подо мной землю. Грудь расслабилась, дышала я свободно. Тело не реагировало на предполагаемую угрозу. Я не паниковала, не плакала, не замирала, не оказалась мошенницей, лживо подписавшей расписку.

Оказавшись на другой стороне, я спросила у Нейта, второго проводника, когда он отцеплял карабин: «А дальше будет намного страшнее?» Я знала, что некоторые переправы были длиннее, быстрее и выше. И беспокоилась, что худшее еще впереди. Я старалась говорить небрежно, как будто хотела просто поболтать.

«Для меня в этом ничего страшного нет», – сказал он неутешительно. А потом: «Ну, если мы доставили вас через первую, все будет хорошо». Со мной все будет хорошо!

Нейт оказался прав. С каждым разом пропасти, над которыми я пролетала, становились глубже, а маршруты – длиннее и быстрее, но я оставалась спокойной – спокойнее, чем на той, первой, нервной переправе. Я смотрела вниз на скалистые овраги подо мной, смотрела вверх и вокруг. На одной переправе Нейт уговорил меня спуститься задом наперед, и я это сделала: шагнула со скалы в бездну спиной к обрыву и полетела.

Потом, уже чувствуя себя увереннее, я спросила второго проводника, были ли такие случаи, когда кто-то давал расписку, а потом начинал волноваться и не мог пройти весь маршрут. Он ответил, что у него никто никогда не отказывался, если уж начал, но время от времени попадались клиенты, которые прибывали на место старта, а потом решали, что не могут или не хотят продолжать. Раньше в этом сезоне, сказал он, у них была одна женщина, которая всю дорогу плакала – но дошла до конца.

И я поняла: это могла бы быть я. Или еще хуже. Я послала молчаливое спасибо Вселенной (и особенно команде доктора Киндт), что не стала очередной Плачущей Женщиной этого маршрута.

Когда последний турист пролетел по последней переправе, мы опять загрузились в вездеходы, чтобы спуститься вниз. Я все равно немножко беспокоилась из-за завершающей части путешествия: подъем был очень крутой, и я не знала, как мое тело отреагирует спуск, когда мы будем трястись и подпрыгивать на пути обратно в город. Я выбрала заднее сиденье, чтобы не смотреть в лобовое стекло, надеясь, что это может приглушить чувство падения вниз.

Но я поняла, что беспокоиться не стоило, потому что, пока мы, раскачиваясь, спускались, я чувствовала себя прекрасно. Время от времени, когда мы объезжали поворот и перед нами открывался новый простор, в животе появлялось странное чувство, но это, я думаю, было вполне нормально и естественно. Две молоденькие девушки из группы на переднем сиденье все время визжали от восторга, и я старалась, чтобы их радость меня захватила, старалась принять это странное чувство, а не бояться его. Это сработало: к тому времени как мы достигли подножия скал, я уже смеялась.

В отличие от множества людей, я никогда на самом деле не наслаждалась чувством страха. Для меня страх редко бывал возбуждением, чувством, к которому нужно стремиться и вознестись на нем к вершине удовольствия. Наоборот, я переживала страх как ограничивающую меня силу, делавшую мой мир меньше.

В детстве мне никогда не нравились дома с привидениями или другие намеренные попытки меня испугать, даже если это должно было быть весело, вызывать визг, перерастающий в смех. Эта нелюбовь возникла еще до эпилепсии, но, как только ночные кошмары начали ассоциироваться с припадками, стала еще сильнее. Я избегала фильмов ужасов, а страшные книжки читала с осторожностью. В одном из эпизодов «Друзей» я увидела, как Джоуи спрятал свою книгу «Сияние» в морозилку: он заявил, что так чувствует себя «безопаснее», хотя и не совсем в безопасности. А когда я еще школьницей прочитала «Оно» Стивена Кинга (редкий для меня случай, когда я отважилась на ужастики), я последовала примеру Джоуи.

Но теперь, годы спустя, я думала о тех девушках в вездеходе на спуске по красным скалам обратно в Моаб, вспоминая, как они визжали от страха и восторга. Я подумала и о другой участнице переходов по воздушной переправе, женщине из Калифорнии, которая кричала и визжала на всех переправах маршрута, выражая свой восторг. Я думала о людях, которых ученые называют «искателями острых ощущений», о тех, кто гонится за сильными, острыми ощущениями от опасностей во время отдыха, о таких людях, как Келси, и оба Коди, и все остальные на базе парашютистов.

Думала я и о пациентке S.M., которая все-таки не была полностью избавлена от переживания страха. И дело было не просто в том, что вызывающие страх явления ее не пугали, что вместо чувства было пустое место; она наслаждалась этим, даже искала встречи с опасностью. Она восторгалась змеями и пауками, монстрами, выскакивающими из темных углов в старом здании санатория, полном привидений (Фейнштейн и его коллеги решили, что единственное, что удерживало ее от превращения в классического искателя острых ощущений и от занятий, например, прыжками с парашютом, был недостаточно большой доход). Для нее то, что пугало других людей, было удовольствием, – в конце концов, с участками мозга, отвечающими за наслаждение, у нее все было в порядке. Возможно, ей просто «не хватало тормозов», за которые отвечает функционирующее миндалевидное тело, но «педаль газа» у нее была рабочей.

Я всегда думала, что у меня мало общего с такими людьми. Себя я представляла как человека, который всего боится, но страхи, которыми отмечена моя жизнь, были реальными и болезненными. Но чем больше я об этом размышляла, тем больше начинала понимать, что иногда находила способы получить удовольствие от того или иного подобного переживания. Мне нравилось проходить пороги на каноэ, когда страх маячил где-то на задворках моего сосредоточенного сознания, а я опускала весло в воду. Я чувствовала радость, когда ехала на горном велосипеде по узкой грунтовой тропе, балансируя на педалях и пригибаясь под ветками деревьев. Время от времени мне удавалось даже действительно получать наслаждение от лазания по скалам и по льду. Да, я старалась заставить себя не так часто нажимать на тормоза, но я ведь могла и увеличить скорость.

Я подумала о том, что у моего страха был определенный характер, своего рода порочный круг. «Кто боится страдания, тот уже страдает от боязни», – писал Мишель де Монтень. Он был прав: я так много времени потратила на то, что боялась… того, что буду бояться. После каждого случая моего страха высоты, каждого приступа паники и полной беспомощности (хотя в целом в моей жизни они случались не так уж часто) возможность повторения этого в будущем казалась еще более зловещей. Страх вождения тоже повторялся по кругу: воспоминания о предыдущих авариях возникали в памяти, брали надо мной верх, заставляли бояться того, что прошлое повторится. А страх маминой смерти мощно подпитывался знанием ее собственного опыта утраты матери. Здесь была общая схема: я боялась, что прошлое повторится.

Иногда, размышляя о страхе и моем к нему отвращении и пытаясь разобраться в том, как все эти разные страхи связаны друг с другом, я видела ту маленькую девочку, которой когда-то была. Девочку, которая приходила из школы и рассказывала маме, что на спортивной площадке так и не пробежала в полную силу, потому что боялась потерять над собой контроль. Я задавала себе вопрос: «Какие из этих кажущихся совсем разными страхов на самом деле связаны с контролем – с потребностью держать под контролем зыбкую поверхность жизни?»