– В том-то и дело. И лучше бы не говорил вовсе. Потому что, помимо того, что она начала водить меня сначала по докторам, затем по психотерапевтам, а после и вовсе закрывать в кладовке, чтобы не пугал ее страшными историями, она начала гораздо больше пить, а так же называть меня «дьявольское отребье», «ублюдок» и постоянно повторять магическую фразу «я так и знала». Чего знала, как знала? Мне тогда было невдомек. Я подолгу стоял в темной тесной конуре без воды и еды и никак не мог понять, почему меня вдруг перестали любить. Ведь я видел то, что видел, а желание сына поделиться открытиями с родной матерью вполне объяснимо. Однако мне быстро пришлось осознать кое-что еще: если не уверен, что тебя поймут, лучше молчать. Всегда. Без разницы, близкий тебе человек или далекий, должен он тебя любить, несмотря ни на что или не должен, а ответы на вопросы всегда предпочтительнее искать в одиночку. И тогда рассказывать о своих «видениях» я перестал. Это случилось к семи годам.

«К семи годам. – Отдалось эхом в голове у Стивена. – Сколько же он стоял в той кладовке? Сколько раз и по сколько часов? Один, безо всякого понимая о том, почему и за что находится там. А теперь его взрослого и не упрекнешь, что так мало говорит. А кто бы после такого болтал?…»

– Эй, ты там, случаем, не жалеешь меня? – Раздалось сзади.

Док усмехнулся.

– Ты точно чувствуешь людские эмоции. Но я не жалею, я просто анализирую и пытаюсь понять логику твоей матери. Неужели, несмотря на странности, она не встала на твою сторону? Ведь родной сын – сам говоришь – как можно наказывать за собственные грехи кого-то другого?

– Можно. Посмотри вокруг и заметишь тому множество примеров.

– Да уж. И жаль, что так. А про отца она тебе не рассказывала?

– Нет, хотя я спрашивал. Она врала, что он погиб, и лишь однажды, перебрав, призналась, что он был дьяволом и что надо было быть полной дурой, чтобы спать с незнакомцем.

«Точно». – Хотел согласиться вслух Лагерфельд, но чувство такта заставило его промолчать.

– Так о чем я говорил? Ах, да… Я начал видеть людей не такими, как раньше, и с этого все началось…

Баал рассказывал о том, как изучал людей, словно насекомых: дразнил, слушал, чувствовал, наблюдал за реакциями – чаще всего предсказуемыми – и даже манипулировал. Старухам объявлял во всеуслышание об их болячках и оставшемся сроке жизни, чем пугал последних до смерти, детей морил их же собственными страхами: то переодевался в призрака и скребся в окна, то начинал выть из кустов волком, то попросту кидался фразами «твой брат тебя ненавидит», «отец никогда домой не вернется» и наблюдал за рождающейся в их телах эмоциональной болью. Иногда предупреждал друзей о ждущих дома наказаниях и даже изредка помогал избегать их. Хотя друзья, как стало понятно из повествования, у него довольно быстро кончились.

– Я жил так, как хотел: наслаждался, издевался, вечно нажимал на самое больное, чтобы посмотреть на реакцию, и задавался вопросом о собственной сущности – чувствовал, что я не такой. Не то, чтобы я тяготился собственным поведением – им тяготились другие, – но никак не мог взять в толк, почему кому-то удается быть «хорошим», а мне все никак. Морали и нравоучения, которые мне постоянно читали взрослые, заставляли меня лишь скалиться в ответ и бросать обидчикам в лицо самые болезненные фразы, а колоть, как вы уже поняли, я умел. Много позже я понял, что то был не я – то был демон, та его часть, что росла у меня внутри, в то время как человеческая составляющая меня постоянно страдала от одиночества. Я не мог ни нормально общаться, ни играть, ни просто взаимодействовать с одногодками. Я был злым, агрессивным и совершенно неподдающимся воспитанию.

– И мать, наверное, это злило?

– Не то слово. К десяти годам она отреклась от меня.

– Что?!

Они остановились одновременно – даже Дэйн, и теперь все смотрели на ухмыляющегося сквозь болезненную маску друга с сочувствием.

– Эй, не надо так. Ну, не совсем счастливое детство, не повезло, но могло быть и хуже. Я, к слову говоря, тоже в долгу не остался – проклял ее, уходя. Обрек на долгую и мучительную болезнь, так что, гордиться мне нечем. Каким она меня называла, таким я и стал. Просто я не понимал тогда, «почему» все так происходит, а теперь понял, давно уже понял. – В черных глазах стыла боль – такая же застаревшая, как тина на поверхности гнилого пруда. Повисла пауза, в течение которой вдруг стало понятно, как тяжело и как долго Регносцирос носит на сердце прохудившуюся от времени рубашку печали. – Только легче мне не стало. Все вышло, как вышло. В этой истории нет правых и виноватых – есть просто стороны, суждения, выводы и мнения.

«Надеюсь, она болела не так долго, как мне тогда по ошибке хотелось, – читалось по его лицу, – надеюсь, она давным-давно умерла и избавилась тем самым от бремени, от ребенка-выродка и от жажды быть непомерно богатой – вечно довлеющего над ней проклятья. Но я не могу знать наверняка, я не знаю».

– Это ведь не конец истории? – Тихо спросил Аарон.

Баал раздраженно фыркнул и отвернулся. Долго молчал, прежде чем ответить.

– Нет, не конец. Но, боюсь, если услышите продолжение, вы осудите меня окончательно.

– А мы тебя не судим. – Мягко и невесело улыбнулся Стив. – Судит Бог или кто там есть на небе. И еще иногда Дрейк.

– Дрейк судит часто… – Невпопад поддакнул Дэйн.

– А мы хотим услышать окончание истории. – Уверенно кивнул стратег. – И поэтому, будь добр, расскажи ее нам.

Регносцирос продолжал молчать. Сложно – они видели – ему было сложно говорить, но каждый чувствовал, что присосавшаяся к его душе история-пиявка, уже высунувшая наружу любопытный нос, теперь должна обнажить и тело, и хвост – вывалиться наружу, шлепнуться на землю и начать корчиться от того, что ее отодрали от кормушки – свежей боли и крови.

– Расскажи, мы настаиваем. – Вторил Канну Дэйн. – Все, что ты скажешь, навсегда останется между нами четверыми, но тем самым оно и разделится на четверых. Станет легче.

– Да не станет легче! – Неожиданно взревел Баал. – Не станет! Я опоздал, слишком много уже совершил – поздно каяться.

Его злой и обреченный рык на миг сотряс тишину Коридора, а после исчез – запутался в тумане.

– Я всего лишь хотел объяснить, почему у меня есть крылья, и только.

– А объяснил уже куда больше, поверь нам. – Взгляд Стива сделался мягким, как подушечный синтепон. Этот специальный профессиональный взгляд, как Дэйн уже знал, всегда появлялся, когда док беседовал с пациентами, и всегда срабатывал безотказно – невидимой рукой гладил по голове, заставлял расслабляться, почувствовать, что о тебе заботятся. Сработал он и теперь. – Твой рассказ – это ценный подарок, и мы знаем это. Не лишай нас концовки.

Долгие секунды сомнений; тяжелое дыхание и исходящая от Баала горечь, едкое от самого себя разочарование и написанная на лице фраза «Не стоило мне начинать, не стоило. Но я уже начал». И прозвучавший в конце концов ответ: