На вспышки майора давно уже научились не обращать внимания, но в данном случае он вызвал у всех чувство определенной неловкости. Преступление оказалось еще более гнусным, чем они думали. Азиз вышел за пределы самого отвратительного цинизма, чего туземцы не позволяли себе с 1857 года. Филдинг забыл о своем гневе из-за клеветы на старого Годболи и крепко задумался; зло расползалось во всех направлениях, оно захватило и его, вне зависимости от того, что говорили и думали собравшиеся здесь люди, и сейчас он хорошо понимал, почему Хамидулла и Азиз хотели сдаться, лечь и умереть. Противник понял, что сумел задеть его чувства, и перешел к главному.

— Полагаю, что ничто из сказанного в Клубе не станет известно за его пределами? — произнес он, подмигнув Лесли.

— Почему это должно стать известным? — подхватил наживку Лесли.

— Просто до меня дошли слухи о том, что один из присутствующих здесь членов Клуба сегодня вечером виделся с арестованным. Нельзя, однако, быть одновременно зайцем и охотником, во всяком случае, в этой стране.

— Кто-то из присутствующих собирается это сделать?

Филдинг твердо решил не поддаваться на провокации. Ему было что сказать, но время для этого еще не пришло. Атака захлебнулась благодаря коллектору, который отказался ее поддержать. Всеобщее внимание на какое-то время отвлеклось от Филдинга. Потом снова раздалось жужжание женщин. Дверь открылась, и в курительную комнату вошел Ронни.

На лице молодого человека лежала печать трагической усталости, придававшая ему почти кроткое выражение. Он всегда выказывал почтение к начальству, но сейчас это почтение шло от души. Казалось, он взывал к их защите перед лицом обрушившейся на него беды, и все присутствующие, движимые чувством уважения к горю, встали со своих мест. Однако на востоке каждое человеческое движение запятнано чиновным формализмом, и, оказывая почести Ронни, они одновременно проклинали Азиза и Индию. Понявший это Филдинг остался сидеть. Это было неблагородно, грубо, вероятно, неприлично, но Филдинг считал, что и так слишком долго проявлял пассивность, и если сейчас он не обозначит свою позицию, то общий поток подхватит и его. Не заметивший его жеста Ронни сказал охрипшим от волнения голосом:

— О, прошу вас, садитесь, пожалуйста. Я только хотел послушать, что вы решили.

— Хислоп, я сказал всем, что я против любой демонстрации силы, — извиняющимся тоном сказал коллектор. — Не знаю, согласитесь ли вы со мной, но я вижу ситуацию так. Возможно, все изменится, когда будет объявлен вердикт.

— Вы лучше меня знаете, что делать; у меня слишком мало опыта.

— Как чувствует себя ваша матушка, дружище?

— Спасибо, ей лучше. Я хочу, чтобы все сели.

— Некоторые и не вставали, — сказал юный субалтерн.

— Майор принес нам хорошие новости о мисс Квестед, — как ни в чем не бывало продолжил Тертон.

— Да, да, я доволен.

— До этого вы считали ее положение более опасным, и поэтому я отклонил ходатайство о залоге.

Каллендар покровительственно, но дружески рассмеялся и сказал:

— Хислоп, Хислоп, в следующий раз, когда вам принесут ходатайство об освобождении под залог, позвоните старому доктору, прежде чем примете решение; говоря по совести, не принимайте слишком близко к сердцу его мнения. Он всего лишь вздорный старый идиот, и его так и надо воспринимать, но и он может кое-что сделать, чтобы задержать в тюрьме… — Он осекся с выражением шаржированной вежливости. — О, я забыл, что среди нас находится один из его друзей.

— Встань, свинья! — заорал субалтерн.

— Мистер Филдинг, почему вы не встали? — спросил коллектор, вступив наконец в игру. Филдинг ждал этой атаки и должен был на нее ответить.

— Я могу сделать заявление, сэр?

— Конечно.

Выдержанный и хладнокровный, лишенный лихорадочного налета национализма и молодости, ректор сделал сравнительно легкую для себя вещь. Он встал и сказал:

— Я уверен, что доктор Азиз невиновен.

— Вы имеете право придерживаться этого мнения, если таков ваш выбор, но потрудитесь объяснить мне, почему вы решили оскорбить мистера Хислопа?

— Я могу закончить мое заявление?

— Конечно.

— Я жду вердикта суда. Если Азиз виновен, то я уволюсь из колледжа и покину Индию. Но сейчас я отказываюсь от членства в Клубе.

— Вы слышите, слышите? — послышались голоса — надо сказать, не слишком враждебные. Всем понравилась прямота Филдинга.

— Вы не ответили на мой вопрос. Почему вы не встали, когда вошел мистер Хислоп?

— При всем моем уважении, сэр, я нахожусь здесь не затем, чтобы отвечать на вопросы. Я могу сделать лишь личное заявление, и я его сделал.

— Вы, случайно, не новый руководитель округа?

Филдинг направился к двери.

— Один момент, мистер Филдинг. Прошу вас, подождите уходить. Прежде чем вы покинете Клуб, от членства в котором вы благоразумно отказываетесь, вы выразите свое отвращение к преступлению и принесете извинения мистеру Хислопу.

— Вы обращаетесь ко мне официально, как чиновник, сэр?

Коллектор, который никогда ни к кому не обращался иначе, пришел в такую неописуемую ярость, что совершенно потерял голову.

— Вон отсюда; я очень сожалею, что сегодня унизился до того, что лично встретил вас на вокзале. Вы пали на уровень ваших сообщников; вы слабы, слабы, вот главный ваш недостаток…

— Я хочу выйти, но не могу. Потому что мне мешает этот джентльмен, — небрежно произнес Филдинг; путь ему преградил субалтерн.

— Пусть он уходит, — чуть не плача, сказал Ронни.

Только его слова могли спасти положение. Все пожелания Хислопа должны были исполняться. В дверях послышалась короткая возня, в результате которой Филдинг покинул помещение несколько быстрее, чем рассчитывал, и попал в помещение, где сидели женщины, игравшие в карты. «Хорошо бы я выглядел, если бы опустился до их уровня или разозлился», — подумал он. Впрочем, он, конечно, был разозлен. Равные ему люди никогда не угрожали ему насилием и никогда не называли слабым, к тому же и Хислоп не добавил ему настроения. Не надо было ввязываться в ссору из-за страданий несчастного Хислопа, можно было дождаться и более достойного повода.

Однако что сделано, то сделано, глупость совершена, и для того чтобы успокоиться и взять себя в руки, Филдинг вышел на верхнюю веранду. Первое, что он оттуда увидел, были Марабарские холмы. В этот час и на таком расстоянии они были образцом неземной красоты. Отсюда они казались Монсальватом, Валгаллой, башнями готического храма, населенного святыми, героями и усыпанного цветами. Какой негодяй, которого предстоит найти закону, затаился сейчас там? Кто был проводником и найден ли он? Что это было за «эхо», на которое жаловалась девушка? Он этого не знал, но был уверен, что узнает. Информация — великая вещь, и правда восторжествует. Свет дня угасал, и Филдингу казалось, что Марабарские холмы грациозно, как величественная королева, приближаются к нему, передавая свои чары небу. Исчезая из вида, холмы были везде, на землю снизошла прохладная благодать ночи, вспыхнули звезды, и вся вселенная стала холмами. Чудесный, неповторимый момент — но он пронесся мимо англичанина, отвернувшись, на стремительных крыльях. Сам Филдинг не чувствовал ничего; было такое впечатление, что кто-то сказал ему об этом чуде, а он поверил на слово. Им вдруг овладели сомнения и недовольство — состоялся ли он как человек вообще. За сорок лет он научился управлять своей жизнью, он строил ее на лучших европейских образцах, развивал свою личность, подавлял страсти — и при этом он смог уберечься от педантизма и земной суетности. Это было замечательное достижение, но момент удовлетворения прошел, и ему показалось, что все это время он должен был работать не здесь и заниматься чем-то совсем другим — но он не мог понять, чем, никогда этого не узнает и не сможет понять, и эта тягостная мысль наполняла его неизбывной печалью.