Сам посол был очень интересный, красивый, стройный мужчина, и года на нем почти не отразились, а он пожилой человек. У нас с ним завязались самые дружеские отношения. Советник его посольства Голам Реза-Хан-Нурзад был настоящим европейцем и очень мало вообще жил в Персии.

Посол Ансари подписал с Латвией дружественный договор в Риге, где пробыл со своей женой некоторое время в качестве гостя. О нем вспоминают все как о милом, любезном человеке, а рижские лакеи еще и как о щедром барине.

Из турецких послов Зика Салик-Бей был известен как турецкий парламентарий. Он поражал живостью характера. В Москве пробыл недолго, его сменил Тевфик-Бей, друг турецкого диктатора Кемаля-паши, человек спокойный и степенный. Его считали философски забывчивым, и для этого были достаточные основания. Например, по дороге в Москву на станции Нежин он вышел из вагона и, по рассказам Флоринского, зашел в станционный буфет. Там ему очень понравились знаменитые нежинские огурцы, и он так увлекся ими, что забыл о поезде, который и ушел без него. Поднялась тревога. Пришлось послать экстренный поезд, чтобы догнать первый. Но такие мелочи не беспокоили этого уравновешенного, философски спокойного человека.

Тевфик-Бей приехал в Москву, представился Калинину.

Как посланник, я должен был первым нанести ему визит. Я торопился с исполнением формальности, ибо должен был сейчас же выехать в Ригу. Мой визит был коротким, в тот же день посол принимал и других, все перепутал и забыл. Недели через две я вернулся из Риги и на каком-то приеме встретил Тевфик-Бея. Меня удивило, что он относится ко мне как-то странно. Разгадки долго ждать не пришлось.

Мне позвонил секретарь графа Брокдорф-Ранцау, старшины дипломатического корпуса, и просил принять графа по важному делу. В условный час Брокдорф явился ко мне со своим секретарем Хильгером и весьма церемонно начал объяснять, что его долг старшины повелевает улаживать неприятные дела. Оказалось, турецкий посол обратился к нему с жалобой, будто я его, посла Турции, игнорирую, не нанес ему визит. Я подозревал, что именно по этому делу старшина корпуса ко мне приехал, и привел неопровержимые доказательства, что жалоба посла не имеет ни малейшего основания. Надо было видеть графа. Он весело расхохотался, словно ребенок, это было для него совсем неожиданным сюрпризом.

– Первый случай в моей жизни, когда посол обвиняет посланника в нарушении дипломатического этикета и теперь, вместо ожидаемого извинения посланника, сам должен перед ним извиниться.

Веселился граф, смеялись и мы с его секретарем. Уже на другой день турецкий посол Тевфик-Бей приехал ко мне с извинениями за свою оплошность. Он просидел целый час, мы выпили бутылку портвейна и стали друзьями.

Как персидское, так и турецкое посольства любили устраивать вечера с выступлениями лучших русских артистов. Там пели Барсова, Собинов, Юдин, танцевала красавица балерина Абрамова, участвовали многие другие. Восточный ароматный кофе с надлежащей сервировкой способствовал общему веселью, на этих приемах мы чувствовали душевную успокоенность, столь свойственную Ближнему Востоку.

Был в Москве и посланник Аравии принц Хабиб Лотфалх. Он прибыл как настоящий принц, очаровал посольских дам своими рассказами, нарисовал картину своей будущей жизни в Москве, говорил, как он здесь широко устроится, постарается, чтобы у него всем было весело. Блестящие и упоительные перспективы. Правда, вскоре он исчез, как закатившаяся восточная звезда.

С большим интересом и нетерпением Москва ждала Жана Эрбетта. За ним шла слава лучшего французского журналиста, он был главным редактором газеты Le Temps, фотографии Эрбетта и его супруги, снятые по дороге в Москву и в самой Москве, заполняли все советские газеты и журналы. Им, естественно, хотелось выдвинуть «своего» человека, журналиста, тем более в Москве уже распространилось мнение о нем как о друге большевиков. Пролетел даже вздорный слух, будто Эрбетт не особенно почтительно выразился о московском дипломатическом корпусе, о его понимании Советской России.

Он внимательно и подробно ознакомился с жизнью Москвы, ему охотно показывали все. В его личности объединились журналист и посол. Этим он отличался от всех нас, и большевики им восхищались. Но, как говорится в русской басне, «кот Васька слушает, да ест», и Эрбетт ко всему присматривался, все слушал, кивал, любезно соглашался, но думал свое. Через каких-нибудь полгода он уже прекрасно все понимал, отлично разбирался во всех советских вопросах. Большевики, как полагается, к нему охладели. Первая любовь прошла.

Понемногу Эрбетт все ближе и ближе подбирался к дипломатическому корпусу, и небольшое французское посольство ничем особенно не отличалось от остальных. Больших приемов он с супругой не устраивал, но у них часто бывали обеды и завтраки. Я и моя жена были их постоянными гостями, бывать у них нам было всегда интересно. Эрбетт не играл в карты, считая более полезным проводить время в разговорах о политике в СССР, о международных событиях, обо всем, что его интересовало не только как дипломата, но и как бывшего журналиста. Многие другие тоже не играли, в том числе и я. К карточной игре мы относились отрицательно. Впрочем, если нет тем для серьезных разговоров, лучше играть, чем просто болтать. В Москве, впрочем, вопросов первой важности было более чем нужно.

Вспоминаю, как однажды после хорошего обеда мы обсуждали острый общеполитический вопрос. Речь шла о том, что Европа никак не может сговориться и установить более планомерные и согласованные отношения с СССР. Мы пришли к выводу о том, что эти неурядицы происходят от непонимания политики Советов. В конце разговора я, шутя, внес предложение: мы должны написать своим правительствам, чтобы всех нас отозвали и сделали бы министрами иностранных дел. Тогда мы немедленно договоримся и установим одинаковые точки зрения, а в конце концов сговоримся и с СССР. Через несколько дней при встрече с польским послом Патеком я, к моему удивлению, узнал от него, что о моей шутке он написал Пилсудскому. Тогда и шутки казались многозначительными, тем более важными становились всякие серьезные соображения.

На обедах и завтраках у Эрбетта часто бывали представители разных советских учреждений. Приехал в Москву известный французский профессор математики Лангевин. Был приглашен и академик Лазарев. Он рассказал любопытную, но и печальную историю. Во время революции грамотность так упала, что экзаменовавшийся в институт не мог написать два в квадрате, а когда профессор настойчиво этого потребовал, будущий студент начертил квадрат и поставил посредине цифру 2.

Мадам Эрбетт прекрасно одевалась и, как настоящая француженка, отлично понимала кулинарию. Любила танцевать, а на приеме афганского короля Амануллы, которое устроило советское правительство, сделала такой реверанс перед королевской четой, что мы все склонились в безмолвном восторге.

Посол Эрбетт обладал исключительной работоспособностью. Быстро изучил русский язык и даже мог на нем изъясняться. Его помощникам и служащим приходилось всегда быть начеку, в высшей степени исполнительными и точными, Эрбетт был требовательным начальником. И сам Эрбетт, и его супруга любили старинные вещи, были знатоками старины, занимались коллекционированием.