Все посольства и миссии занимали лучшие особняки изгнанных московских богачей. Большинство этих домов было окружено садами и заборами, и заборы символизировали собой крепкую ограду, за которой спокойно могли жить и работать дипломатические представители. Кроме того, в особняках находили приют и некоторые прежние владельцы. Например, в норвежском посольстве, в его побочных помещениях, проживали оставшиеся в Москве Морозовы. Особняки советское правительство сдавало внаем посольствам, получало деньги и, конечно, ничего не платило прежним владельцам. Иногда посольства, в той или иной форме, хотели отплатить бывшим собственникам, чаще всего продуктами питания. Мы понимали трагическое положение этих несчастных людей и, как могли, шли им навстречу.

Тогда Советская Россия была большой загадкой, важной для всего мира, и на дипломатическую службу туда выбирали подходящих людей, если и не знакомых с СССР, то тренированных на разных дипломатических постах и поприщах. Мы понимали серьезность работы и свою большую ответственность. Уже это скрепляло и соединяло нас, иностранных представителей. Дипломатическим служащим правительства щедро отпускали средства, а жизнь в Москве была дорога.

Часто устраивались большие вечера, званые обеды, концерты, что тоже помогало нашему сближению. Это было не только развлечением, но и необходимостью. На подобных приемах иностранные представители легче всего могли встречаться с руководителями и чинами НКИД и других советских учреждений. Те охотно откликались на наши приглашения.

Подавались лучшие французские вина, шампанское, деликатесы, национальные блюда. Прельщали не только щи с кашей, но и русская черная икра, балыки, осетрина. Как еще недавно жила богатая Москва, так теперь жили в посольствах.

Австрийский посланник в Москве Эгон Хайн, аккредитованный также и при латвийском правительстве, провел тогда несколько дней в Риге. Я его спросил, как он находит нашу столицу, и он ответил:

– От России осталась только Латвия.

Он был прав. Действительно, в Латвии почти все осталось по-старому, как было до войны. В России, напротив, старое уничтожили, о нем напоминали только приемы дипломатического корпуса.

Но в особняке Терещенко, где обитали Литвинов и Карахан, жизнь была безбедной и даже роскошной. Под тяжестью дореволюционных яств ломились столы, на больших приемах медведи изо льда держали в лапах громадные блюда с икрой и, казалось, глядели на нее, облизываясь. Так на этих приемах символизировалась ширь СССР, и медведь Ледовитого океана подавал продукты Каспийского моря, знаменуя таким образом объединение севера с югом.

Самым большим европейским посольством было германское. Оно размещалось в нескольких особняках. Главой посольства до 1928 года был граф Брокдорф-Ранцау, испытанный дипломат старой бисмаркской школы, известный демонстративный противник Версальского договора. 7 мая 1919 года в ответ на мирные предложения союзников он произнес холодную и более чем высокомерную речь, которую называли «нахальной». О ней, уходя с заседания, Ллойд Джордж сказал:

– C’est dur d’etre vainqueur et d’entendre cela[12].

Брокдорф-Ранцау покинул Париж, не подписав договора, и продолжал считать Германию временно побежденной. В Москву он отправился, чтобы найти новых союзников в лице большевиков. Он еще раньше знал Чичерина, еще когда тот был секретарем русского императорского посольства в Берлине.

И Чичерин, и Брокдорф-Ранцау были старыми холостяками, у обоих была привычка спать до обеда и работать ночами. По ночам же они обсуждали вопросы мировой политики и усиленным темпом двигали вперед русско-германское сближение. Неважно, как каждый из них понимал конечную цель, гораздо важнее было объединить совместные действия против союзников. Временами казалось, что Германия отходит от России, становится ближе к союзникам, потом она снова отворачивалась от них и сближалась с СССР. Это были только маневры. Германии нужно было балансировать между двумя полюсами, чтобы набить себе цену в глазах советского правительства.

Однако СССР, как всегда, был ослеплен, разрушал Среднюю Европу и таким образом готовил и создавал антисоветскую Германию. Эти политические маневры граф Брокдорф-Ранцау производил в высшей степени умело. Позволительно было думать, что главной целью Брокдорфа было установить германо-русско-японский союз. К этой же цели, по слухам, стремился тогда и германский посол в Вашингтоне Мальцен. Во всяком случае, слышалось что-то зловещее в словах Брокдорфа после русско-японского договора: «В своем неуклонном стремлении к воссоединению отдельных частей великого государства советское правительство сделало первый шаг вперед, притом не только в смысле материальной выгоды, вытекающей из предстоящей эвакуации Сахалина Японией, но и в моральном отношении, благодаря юридическому признанию со стороны соседней великой державы».

В словах «первый шаг» многие усмотрели скрытые мысли Брокдорф-Ранцау и по отношению к Средней Европе. Но когда его об этом спросил финляндский посланник Хакзель, он ответил, насколько мне известно, отрицательно, хотя тут же высказался довольно безразлично о судьбе Эстонии, в связи с неудавшимся коммунистическим путчем 1 декабря 1924 года.

Следствием его общей политики было то, что Брокдорф никаких контактов с другими дипломатическими представителями не имел. Правда, в личных отношениях он, приверженец былых строгих традиций, был обаятелен. Его званые обеды проходили в высшей степени дисциплинированно, как ни в одном посольстве. Если гость, увлекшись разговором, клал ложку или вилку, стоящий позади лакей немедленно убирал тарелку. Никогда за его столом не сидело больше 16 человек. Как-то моя жена спросила его о причине этого. Брокдорф ответил, что эту традицию ввела его мать и он исполняет ее завет.

Моей жене он любил рассказывать о своем майорате в Германии, где у него были отличные верховые лошади, прекрасная охота, и, в свою очередь, внимательно слушал, как она рассказывала ему о волчьих и медвежьих охотах в Уфимской губернии, где ее отец, большой любитель-охотник, убил в течение своей жизни не менее сорока медведей, много волков, но на охоте же трагически погиб.

Граф коллекционировал старую бронзу, свою большую коллекцию хранил в Германии. Помню, однажды комиссар Луначарский, рассматривая после обеда у графа в посольстве бронзовые канделябры, приобретенные уже в России, сказал мне, что, будь это не у Брокдорфа, никогда бы не разрешили вывезти из России канделябры такой высокой художественной ценности.

Ближайшими сотрудниками графа были Зигфрид Хей, Кари Дантсман, Хильгер и фон Типпельскирш. На приемах в других посольствах Зигфрид Хей с другими служащими являлись раньше и ждали своего посла, как хозяин ждет гостей. Это немецкая дисциплина. Хей и Хильгер владели русским языком, были женаты на русских, и вообще германское посольство знало Россию лучше, чем дипломатические представители других стран. Этой осведомленностью они обязаны, между прочим, немцам-специалистам, коммерсантам, чинам Генерального штаба, своим знакомым. Впрочем, и до войны немцы разбирались в русских делах лучше, чем англичане, итальянцы и даже французы, союзники России.