интеллектуальной ситуации и коллективной психологии; в свою очередь он не может не оказать воздействия на перестройку коллективной памяти нашего времени, не может не поставить всю совокупность наук в связь с новой концепцией мира и его развития. В эпоху колоссального убыстрения исторического процесса, угрожающего превратить современного человека в существо без корней в прошлом, необходимо новое восприятие истории[162]. Во всяком случае можно констатировать: лучшие плоды «Новой исторической науки», возрождающие прошлое и раскрывающие драматизм повседневности, возбуждают живейший интерес читателя[163].

НУЖНА ЛИ ИСТОРИКУ ТЕОРИЯ?

Превращение «Новой исторической науки» в ведущую силу во французской медиевистике изменило положение Школы «Анналов»[164]. Уроки исследовательской методики, которые содержатся в трудах лучших представителей этого направления, несомненно, поучительны. Но какова теория, лежащая в основе «Новой исторической науки»? Обращаясь к этому вопросу, мы сталкиваемся со странной ситуацией: эксплицированная теория не только отсутствует — школа вообще заявляет о решительном отказе от теории. «У меня мало вкуса к теориям; я занят своим ремеслом, и я не размышляю над ним». Такое заявление делает Дюби в самом начале бесед о своей работе[165]. «Не отрицая важности теории в социальных науках, и в истории в особенности… я не предпринимаю теоретического исследования, к каковому у меня нет данных и которое, боюсь, завело бы меня… в философию истории, худшего врага истории…» (Жак Ле Гофф)[166]. Сходство мыслей, кажется, налицо…

В одной из статей энциклопедии «Новая историческая наука» Ж. Ревель и Р. Шартье пишут, что Школа «Анналов», в центре интересов которой находятся размышления о методе, всегда оставалась индифферентной к своему теоретическому единству. Объясняют они этот парадокс традиционным для французской историографии недоверием к «идеологиям» и стремлением «отгородиться от произвольных построений немецкой философии истории XIX века»[167]. По их мнению, такого рода «добровольный и сознательный эмпиризм» во многом способствовал динамизму группировавшегося вокруг «Анналов» направления историков[168].

Разумеется, история эмпирична по своим приемам. Однако можно ли считать эмпиризм одним лишь достоинством историка? Не влечет ли за собой теоретической неточности и расплывчатости возведение эмпиризма в принцип? Только что цитированные авторы признают, что в истории «Анналов» бывали времена эклектизма…[169] В прошлом? Заявляя, что «Новая историческая наука» пытается избегать двух крайностей: выступать в качестве системы с «жесткой» схемой объяснения, с одной стороны, и быть чисто эмпиричной — с другой[170], Ле Гофф, видимо, не исключает реальности второй опасности и в настоящее время[171].

В той же энциклопедии другой автор, Кшиштоф Помьян, разъясняя основы «истории структур», отвергает «односторонний и упрощающий детерминизм» и противопоставляет ему «предельно сложную игру взаимодействий» разных факторов, из коих ни один не может претендовать на роль главенствующего[172]. Это утверждение не лишено, на наш взгляд, противоречивости и двусмысленности. Если смысл слов Помьяна в том, что объяснение в истории, как и в других науках, должно вытекать из изучения конкретного материала, данной ситуации или специфики эпохи и не должно быть априорным, то предмета для спора нет. Однако ученого, который, сознавая сложность и противоречивость исторического движения, ограничивается тем, что выявляет целый ряд факторов его, и удовлетворен констатацией взаимодействия разных компонентов социальной структуры, — такого ученого действительно подстерегает опасность впасть в эклектизм.

Можно сказать больше: подобный историк, скорее всего, находится в заблуждении относительно теоретических условий и презумпций своей собственной деятельности. Не скрывают ли ссылки на многофакторность и предельно сложную «игру взаимодействий» нежелание этого исследователя продумать логику применяемых им процедур? Трудно представить себе ученого, не руководствующегося теорией, пусть даже им не сформулированной. Некая общая система объяснения у него, по-видимому, всегда есть, независимо от того, насколько он отдает себе в ней отчет и в какой мере последовательно ею пользуется. Дюби утверждает, что связи между разрозненными свидетельствами, сохранившимися о людях Средневековья, он устанавливает с помощью воображения[173]. Это безусловно. Но только лишь одного воображения?! — Сомнительно! Представители «Новой исторической науки», как кажется, смешивают неодинаковые и разнородные явления, когда, отметая глобальные исторические схемы Гегеля или Тойнби, вместе с тем декларируют принципиальный отказ от теории вообще.

И когда «Новая историография» настаивает на том, что глубинные, определяющие течения исторического процесса надлежит искать в первую очередь не в сфере деятельности «персонажей первого плана», монархов и полководцев, что политические события суть проявления социально-экономических процессов, то не провозглашает ли она тем самым существенный теоретический постулат и не исповедует ли определенную «философию истории», сколь ни ненавистен ей этот термин?

Негативное отношение к теории едва ли сходит безнаказанно. В этой связи имеет смысл напомнить о критике, которой подвергся Леруа Ладюри со стороны Ги Буа. Решающим в экономическом и социальном развитии Лангедока[174]на протяжении нескольких столетий позднего Средневековья Леруа Ладюри считает демографический фактор, а эту роль последний, по оценке Ги Буа, может выполнять только потому, что исследователь жизни южнофранцузского крестьянства абсолютизировал отобранные им для количественного анализа данные о движении населения (Ги Буа ставит под сомнение высказывавшуюся Франсуа Фюре — и не им одним — идею о том, что внедрение количественных методов в историческое исследование якобы представляет собой «революцию в сознании историков»). Но дело не свелось к одной только методике — по мнению Ги Буа, Леруа Ладюри сделал на основе своего исследования мальтузианские выводы, а это уже — общая теория. Ги Буа утверждает: перенос уровня описания на уровень объяснения методологически неприемлем. И далее: не избежав риска, сопряженного с количественными методами, а именно объяснения процесса исходя только из тех его аспектов, которые выбраны для счета, историк возвращается к позитивизму, позиции коего Школа «Анналов» с самого начала и по заслугам критиковала, точнее — к «формализованному позитивизму»[175]. Разумность такого рода предостережения — вне сомнения.

Выше уже было отмечено, что устойчивый интерес «Новой исторической науки» к проблемам социальной и экономической истории, к процессам, протекающим в сфере материальной жизни, перемещение центра внимания с политической истории на историю структур и масс населения связаны с влиянием марксизма. Историки группы «Анналов», начиная с Блока и кончая Ле Гоффом и Дюби, отмечают и осознают действенность и значимость импульсов, идущих от исторического материализма, хотя некоторые из этих историков и подчеркивают, что они на позициях историко-материалистического взгляда не стоят[176]. Дело даже не столько в заимствовании у марксизма тех или иных понятий, сколько в определенных особенностях стиля мышления ведущих историков этого направления, в подходе к социальным структурам как к всеобъемлющим образованиям, диалектически включающим в себя экономические, классовые и идеологические отношения.

Ги Буа находит, что использование французскими историками, принадлежащими к «Новой исторической науке»,