– Каждый год, – пояснил Лили, – они задерживаются здесь на две недели, не меньше. Облюбуют какое-нибудь дерево и возвращаются к нему каждый вечер. Ты только представь себе: будь у нас с собой штук пятьдесят палочек с клеем, сколько бы мы их поймали сегодня!

– Дядя Жюль сказал, что их можно приручить…

– Верно, – подтвердил Лили. – У моего брата был один скворец, говорящий, но он знал только местные сдова!

– А я научу его говорить по-французски.

– Вряд ли тебе это удастся – птицы-то деревенские…

Мы бодрым шагом пошли домой, строя множество планов.

Мне уже представлялось: вот я иду себе, засунув руки в карманы, по обрыву Тауме, ветерок треплет мои волосы, а на плече у меня восседает верный друг-скворец, мы с ним оживленно беседуем, и он нежно пощипывает меня за ухо.

Между тем дядя Жюль с отцом отправились на охоту в Пишорис, слегка обиженные нашим с Лили дезертирством. Лили разделил с нами – тетей Розой, мамой, сестренкой, Полем и мною – нашу трапезу.

За столом он хранил серьезное выражение лица, я же изображал бурную веселость, которой была очень рада мама. Я смотрел на нее с нежностью, но не отрекся от своего решения следующей ночью покинуть ее.

* * *

Позже я часто задавался вопросом, как я мог без всяких угрызений совести и без малейшего беспокойства за своих родных принять подобное решение, и понял это только сейчас.

До невеселой поры полового созревания мир детей совсем не похож на мир взрослых: дело в том, что они обладают чудесным даром вездесущности.

Каждый день, завтракая за семейным столом, я в то же время обегал холмы, вынимал из ловушки еще не до конца окоченевшего дрозда.

Этот куст, этот дрозд, эта ловушка были для меня столь же реальны, как эти клеенка и кофе с молоком на столе, как этот портрет господина Фальера[22], застенчиво улыбающегося со стены. Когда отец неожиданно задавал мне вопрос: «Ты где витаешь?», я моментально возвращался в столовую, но продолжал пребывать в своих грезах: оба этих мира, реальный и внутренний, сосуществовали для меня на равных правах.

Я тотчас откликался: «Я здесь!», но таким тоном, как будто выражал протест.

Я и правда был здесь, рядом с ними, и некоторое время искренне играл в совместную с ними жизнь, но стоило мне услышать жужжание мухи, как внутри меня мгновенно возрождался образ ложбины Лансло, где когда-то меня так долго преследовали три маленькие синие мухи: сила памяти у детей такова, что в этом вдруг воскресшем воспоминании я различал тысячу мелких подробностей, которые прошли, как мне казалось, незамеченными, – так вол, пережевывающий жвачку, распознает в ней вкус семян и цветов, которые он проглотил, сам того не зная.

Для меня стало привычным покидать дорогую моему сердцу семью, поскольку часто мысленно я был без нее и далеко от нее. И мое завтрашнее бегство в пещеру не стало бы чем-то новым и возмутительным. Единственным изменением в привычном образе жизни стала бы моя физическая разлука с ними.

Но что будет с ними во время нашей разлуки? Я об этом не особенно задумывался, так как не был уверен, что их существование продолжится в мое отсутствие; если же оно и продолжится, то это будет какое-то нереальное, а следовательно, не причиняющее им боли существование.

С другой стороны, я же не собирался покинуть их навсегда; я твердо намеревался вернуться к ним и тем самым вдруг воскресить их. Своим возвращением я дал бы им столько подлинной радости, что она свела бы на нет все их тревоги, они вдруг очнулись бы от кошмарного сна и все кончилось бы как нельзя лучше – всеобщим, еще бо́льшим счастьем.

* * *

После завтрака Лили ушел, объяснив, что мать нуждается в его помощи: он должен растолочь цепом турецкий горох; на самом деле, зная, что его мать в поле, он собирался обследовать погреб и кое-что позаимствовать.

Я не мешкая поднялся к себе, якобы для того, чтобы собрать личные вещи, которые необходимы мне в городе, и принялся за сочинение прощального письма:

Затем я пошел за старым обрывком веревки, который заприметил в траве у колодца Букан. Длиной он был не больше двух метров, и некоторые его волокна порвались, перетершись о закраину колодца. Тем не менее мне показалось, что он выдержит мой вес и позволит благополучно спуститься из окна моей комнаты. Я спрятал его под матрас.

Дошло дело и до сбора «пожитков»: немного нижнего белья, пара ботинок, острый нож, топорик, вилка, ложка, тетрадь, карандаш, моток бечевки, кастрюлька, гвозди и несколько старых, почти непригодных инструментов. Все это я спрятал под кроватью с намерением увязать в одеяло, как только все уснут.

Обе мои холщовые сумки ранее были отложены в шкаф до будущего охотничьего сезона. Я заполнил их тем, что удалось извлечь из приготовленных к отъезду в город тюков: сушеными миндальными орехами и сливами, небольшим количеством шоколада.

Тайные приготовления к побегу привели меня в возбужденное состояние. Бессовестно шаря в чужих вещах, в том числе вещах дяди Жюля, я сравнивал себя с Робинзоном Крузо, обследующим трюм севшего на мель потерпевшего крушение корабля и обнаруживающим там тьму бесценных предметов, как то: молоток, моток веревки или пшеничные зерна.

Когда все было готово, я решил посвятить маме последние часы, которые мне предстояло прожить рядом с нею.

Я очень тщательно почистил картошку, вымыл и высушил салат, накрыл на стол, время от времени подбегая к маме и целуя ей руку.