От столь мрачного прогноза мой дорогой Лили страшно расстроился:

– Да, это была бы та еще подлость!

Беззастенчиво кривя душой, я тотчас набросился на него:

– Это ты во всем виноват! Если б ты не поручился, что в Фон-Брегет воды сколько угодно, то…

Он явно был в отчаянии:

– Да я же не знал! У меня-то микропов нет! Даже не знаю, как их по-нашему звать-то! Я моюсь только по воскресеньям, как и все! Батистен говорит, что мыться противоестественно и от этого можно заболеть! Мунд де Парпальюн, тот вообще ни разу в жизни не мылся, ему за семьдесят, а он свеж как огурчик!

– Ну да ладно, будет тебе оправдываться… Дали мы с тобой маху, да еще какого… Крах полнейший, но ты ведь не нарочно… Это судьба… Так было начертано… И, опершись на копье, я торжественно произнес: – Прощай! Я побежден! Возвращаюсь домой.

С этими словами я пошел в сторону плоскогорья; заревая алая полоса окаймляла далекие зубчатые отроги Святого Духа.

Пройдя метров двадцать, я заметил, что Лили не сдвинулся с места; я остановился, боясь, как бы он не потерял меня из виду в чуть брезжущем утреннем свете. Воткнув древко копья в камешки гарриги, я оперся на него обеими руками, демонстративно уронил на них чело и застыл в позе доведенного до отчаяния воина.

Моя тактика удалась на славу: Лили моментально догнал меня и крепко обнял.

– Не плачь, – повторял он, – только не плачь…

– Я? Плакать? – усмехнулся я. – Не плакать мне хочется, а кусаться! Ну да ладно, довольно об этом!

– Дай мне свой узел, – предложил он. – Раз я виноват, хочу нести.

– А твой мешок?

– Я его там оставил. Вернусь за ним днем. А теперь давай-ка прибавим шагу, пока они не нашли твое письмо… Я уверен, они еще не встали…

Он побежал впереди меня; я за ним следом, не говоря ни слова, но время от времени испуская весьма впечатляющие вздохи.

Издалека дом казался черным и безжизненным, но, когда мы подошли поближе, сердце у меня екнуло: ставни папиной комнаты обрамляла полоска света.

– Держу пари, он сейчас одевается, – сказал я.

– Значит, он еще не нашел письмо. Лезь скорее!

Лили подсадил меня и помог дотянуться до висевшей из окна моей спальни веревки, которая могла бы выдать мое бегство, но вместо этого обеспечила мне возможность возвращения домой. Затем Лили передал мне узел.

Туман почти рассеялся, высоко в небе вдруг грянул свою песню жаворонок: занимался новый день, ознаменовавшийся моим постыдным ночным поражением.

– Вернусь за мешком, – бросил Лили, – и сразу обратно.

Прощальное письмо лежало на том же месте. Отколов булавку, я взял его и порвал в клочки, а затем в два или три приема выбросил их в окно, после чего, стараясь не шуметь, прикрыл его.

В наступившей тишине до меня донесся разговор из папиной комнаты.

Он вполголоса и, как мне показалось, весело так и сыпал словами: мне даже послышалось что-то вроде смеха.

Ну конечно, ему было смешно, что кончились каникулы… Едва проснувшись, он смеялся, думая о том, как вытащит из ящика своего школьного стола постылые карандаши, чернила и мел…

Я спрятал узел под кровать: если его обнаружат, скажу, что хотел облегчить ношу матери.

Потом лег в постель: мне было стыдно, я весь окоченел… На поверку я оказался просто-напросто жалким трусом, самым настоящим «презренным сердцем койота». Лгал родителям, лгал своему другу, лгал себе.

Как ни пытался я подыскать оправдания самому себе, у меня ничего не получалось, я готов был расплакаться… И, натянув толстое одеяло на задрожавший подбородок, я сбежал в сон…

Когда я проснулся, дневной свет просачивался в комнату через ту самую дырочку в ставнях, в которую по ночам проникал луч луны; постель Поля была уже пуста. Я открыл окно: шел дождь. Это не была гроза, громогласная и фиолетовая, просто накрапывал бесконечный, неспешный и безмолвный дождь-сеянец.

Послышался скрип колес по гравию, и я увидел, как из-за угла дома показался сначала Франсуа, держащий на поводу мула, а вслед за ним повозка, увенчанная широко раскрытым зонтом. Под зонтом укрылась тетя Роза: укутанная в одеяло, окруженная многочисленными предметами багажа, левой рукой она держала кузена Пьера, а правой нашу сестренку. Из чего я заключил, что мама и Поль отказались ехать на данном средстве передвижения, где, кстати сказать, им было бы очень тесно.

Дядя Жюль шел сзади, неся над головой зонт и толкая перед собой велосипед: я с грустью наблюдал, как они удаляются по дороге в город, такой безрадостной.

Я застал своих за столом: с ними был и Лили, все они с большим аппетитом поглощали завтрак.

Меня встретили небольшой овацией. У отца было странное выражение лица.

– Как видно, горе не помешало тебе крепко заснуть в эту последнюю ночь, – рассмеялся он.

– Он даже храпел во сне! – воскликнул Поль. – Я немножко подергал его за волосы, чтобы разбудить, но он ничего не почувствовал!

– Это он от усталости! – пояснил отец. – А теперь давай поешь, потому как уже девять утра и мы вряд ли доберемся домой раньше часа дня, несмотря на то что воспользуемся воскресным омнибусом!

Я стал уплетать тартинки за обе щеки. Мне было стыдно перед Лили за провал моего плана, я хотя и поглядывал на него, но лишь украдкой.

– А почему они уехали? – спросил я, не зная, о чем говорить.

– Потому что Франсуа должен доставить овощи в кафе «Четыре времени года» не позднее десяти утра, – ответила мама. – Тетя Роза будет ждать нас у Дюрбека на конечной остановке омнибуса.

Облачившись в плащи, мы отправились в путь под дождем; Лили, укрывшись мешком, также пошел с нами: он во что бы то ни стало хотел проводить нас. По колеям текли дождевые потоки, все звуки были приглушены, на дороге нам не встретился ни один пешеход, ни одна повозка.

Омнибус ждал нас у зеленых ворот при въезде в деревню.

Тетя Роза с детьми уже сидела в нем вместе с празднично разодетыми по случаю воскресенья местными жителями.

С крыши длиннющей конной повозки темно-зеленого цвета свисали короткие брезентовые занавески, украшенные веревочной бахромой. Пара лошадей била копытом, возница в серой накидке и клеенчатой шляпе уже сигналил с помощью рожка, созывая опаздывающих пассажиров.

На виду у всех присутствующих мы попрощались с Лили.

Мама его поцеловала, отчего он, как обычно, зарделся, затем пришел черед Поля прощаться. Потом мой. Когда я стал крепко, по-мужски трясти руку своего друга, я увидел на его глазах слезы, а губы у него болезненно искривились. Мой отец подошел к нам:

– Ну, Лили, ты же не станешь плакать, как младенец, на глазах у всех?

Но Лили, понурив голову в капюшоне из мешка, только сконфуженно скреб землю кончиком ботинка. Мне тоже хотелось плакать.