Мой отец оставил за собой заботу о моей грамотности и что ни утро, до завтрака, потчевал меня диктантом в шесть строк, каждое из предложений которого было заминировано, как какой-нибудь нормандский пляж на театре военных действий в июне 1944 года. Львиная доля трудностей приходилась на употребление причастий.

Мы смотрели на выходящих из театра зрителей.

Мы подошли к вышедшим из театра зрителям.

Мы смотрели на бежавших к тюрьме жандармов.

Мы присоединились к бегущим к тюрьме жандармам.

Я старался как мог, но частенько все эти зрители и жандармы переставали для меня существовать и напрасно выходили из театра или бежали к тюрьме, потому что мне вдруг слышался стрекот цикад, а вместо голых веток платанов на школьном дворе виделось кровавое закатное небо над вершиной Красной Макушки и мой дорогой Лили, спускающийся по крутой тропинке, ведущей в Ла-Бадок: вот он идет, засунув руки в карманы и весело насвистывая, на шее у него ожерелье из садовых овсянок, а на поясе висят дрозды…

На занятиях, когда господин Бессон длинной линейкой показывал на карте изгибы никому не нужной реки, перед моими глазами из школьной стены медленно проступала высокая смоковница у овчарни Батиста: из густой массы словно лакированных листьев ввысь устремляется мертвая ветка, на самом конце которой восседает черная с белым сорока.

И в эту минуту сладостная боль переполняла мое детское сердце; и пока доносящийся как будто издалека голос учителя произносил названия притоков, я пытался исчислить вечность, отделявшую меня от рождественских каникул. Я подсчитывал дни, затем часы, потом время, уходящее на сон, и сквозь легкий туман зимнего утра смотрел в окно на школьные часы: большая стрелка на них продвигалась толчками, и я словно воочию видел, как каждый толчок сопровождается падением в небытие крохотных отрезков времени – минут, так похожих на обезглавленных муравьев.

Вечером я покорно делал домашние задания при свете керосиновой лампы, так что у меня почти не оставалось времени на общение с Полем. Он же день ото дня становился все интереснее, поскольку один из его однокашников был в своем роде «кладезем научных познаний» в области всевозможных дурацких хохм, так что Поль почти каждый вечер делился с нами очередной сортирной шуточкой вроде: «Как ты?» – «Как Ашка!» и подобными ей, которые смешили его до слез. Нам с ним практически некогда было поговорить, разве что во время выполнения домашней обязанности, ответственность за которую дважды в день лежала на нас обоих, – мы вместе накрывали на стол.

Моя дорогая мама была очень обеспокоена тем, что я так долго корплю над уроками, скрючившись за письменным столом, а утренние занятия по четвергам и вовсе представлялись ей варварством: она ухаживала за мной, как за выздоравливающим, и только для меня готовила вкуснейшие яства, к сожалению сопровождавшиеся принятием внутрь столовой ложки рыбьего жира.

Главное, я, что называется, держал удар, и мои успехи доставляли столько удовольствия отцу, что мучения казались мне не столь уж и невыносимыми.

В один прекрасный день, возвращаясь из школы в полдень после дополнительного урока по грамматике, я вошел в дом и услышал голос маленького Поля.

– Тебе пришло письмо по почте! С маркой на конверте! – перегнувшись через перила, кричал он мне в гулкой тишине лестничной клетки.

Я взлетел наверх, перескакивая через две ступеньки, так что медные перила зазвенели, как арфа.

На столе, возле моей тарелки, лежал конверт желтого цвета, на котором разновеликими буквами было косо написано мое имя.

– Держу пари, – сказал отец, – это весточка от твоего друга Лили!

Мне никак не удавалось вскрыть конверт, один за другим я разорвал все четыре его уголка: тогда отец, взяв его у меня, с ловкостью настоящего хирурга острием ножа аккуратно взрезал его.

Из конверта выпали лист шалфея и засохшая фиалка.

Три вырванных из школьной тетради листочка были исписаны крупным почерком, волнообразные строки огибали чернильные пятна. В письме сообщалось:

Расшифровать написанное с учетом своеобразного правописания оказалось делом не из легких. Однако мой отец, большой специалист по этой части, кое-как с грехом пополам справился с этой задачей.

– К счастью, у него впереди еще три года, чтобы подготовиться к экзамену на аттестат об окончании школы! – заметил он и, обращаясь к матери, добавил: – У этого ребенка доброе сердце, к тому же он наделен удивительной чуткостью. – И, обернувшись ко мне, посоветовал: – Сбереги это письмо. Позже ты поймешь, чего оно стоит.

Я взял листочки, сложил их и сунул в карман, но ничего не ответил: я все понял раньше отца.

На другой день, выйдя из школы, я прямиком направился в табачную лавку и купил необычайно красивый лист почтовой бумаги. По краям листа шла кружевная вязь, а наверху слева красовалась выгравированная ласточка, держащая в клюве телеграмму. Конверт из плотной атласной бумаги украшали цветочки незабудки.

В четверг после полудня я долго составлял черновик моего ответа на письмо Лили. Я уже не помню, какие именно там были слова, но хорошо помню общий смысл.

Сначала я от души посочувствовал ему в связи с исчезновением дроздов, попросил передать мои самые искренние поздравления Батистену, умеющему ловить их на клей, даже когда их нет. Затем поведал ему о своих школьных занятиях, о том, как обо мне пекутся учителя и как они мною довольны. Вслед за этим, не слишком скромным пассажем, шел другой, о том, что, пусть рождественские каникулы и начнутся только через тридцать два дня, мы все равно будем еще достаточно молоды, чтобы скитаться по холмам, при этом я обещал ему целые полчища дроздов и садовых овсянок. Потом, рассказав, как живет вся наша семья, которая, как мне казалось, «преуспевает», я попросил его передать мои соболезнования «сломанной вдребезги» сосне в Ла-Гарет и мой самый дружеский привет Поющему Камню. Кончил я письмо уверениями в горячей дружбе, в которой никогда не посмел бы признаться ему в лицо.