И стал читать молитву, а Грених застыл, будто пригвожденный этой рукой, не мог пошевелиться и объяснить, что разный цвет радужки не лечится. Слов молитвы он не слышал, в голове колоколом звенело: гипноз, это гипноз, беги вон отсюда…

Но подняться было неловко. Да и архиерей быстро опустил руку.

– Вот и все. Теперь прощайте, оставляю вас нынче в волнах света. А мне пора готовиться к схиме. О Пресвятая Госпоже Владычице Богородице! Приими недостойную молитву нашу и сохрани всех нас, с верою и любовию поклоняющихся пречистому образу Твоему…

Но отчего-то по возвращении в гостиницу у Грениха ясности зрения не наступило. Напротив, долгая проповедь архиерея, затяжное пребывание в его келье, где ароматы лака и масел повисли терпким облаком, не только лишили Константина Федоровича зрения, но сильно помутили разум – и его, и, кажется, самого архиерея.

На обратном пути мучительно принялась болеть голова, сильно теснило виски. Он шел, мысленно продолжая отвечать архиерею, говорить с ним, спорить, соглашаться и ругать себя за то, что не смог расколоть его. Майка косо поглядывала на отца, как на пьяного, и помалкивала. К горлу подкатил комок, который, казалось, уже целую вечность мешает сделать вдох. Грених заметил, что стал дышать, как Кошелев в предсмертный час – по Чейну-Стоксу. Серия коротких, поверхностных вдохов-выдохов, потом попытка вдохнуть глубже, но тщетная.

– Да что это с тобой? – не выдержала Майка и дернула его за рукав.

Грених покачнулся от ее движения и чуть не упал, насилу устоял и двинулся дальше, не расслышав слов дочери. Он шел, или даже плыл, спотыкаясь, сквозь мутную дымку видя лишь, как словно на самом краю вселенной в небе повис фонарь, который Вейс зажигает каждый вечер. Он плыл на свет, моля всех святых и богов помочь добраться до него как можно скорее.

На крыльцо гостиницы-общежития он взобрался едва не на ощупь. Хватаясь за перила, поднялся в комнату. Он уже не соображал ничего, ворвался внутрь, не заметив, что дверь была не заперта. Нет, все же заметил, но лишь на мгновение, и спросил себя, а запирал ли он ее утром? Наверное, в спешке не запер.

Добрался до умывальника и, не сняв плаща, открыл кран, впился пальцами в деревянную подставку раковины и сунул голову под холодную струю воды.

С водой, куда-то в сточные ямы уходила эта чудовищная, возникшая вследствие длительного вдыхания олифы, головная боль. Как же преосвященный Михаил выдерживает такие токсические нагрузки? Он показался Грениху как будто слегка помешавшимся. Что он говорил? К какому решению пришел? Как и всякое духовное лицо, нашел единственно верное решение в покаянии. Надышался там своей олифы, мучимый думами о бедном Кошелеве, раскаяние его и приняло извращенную форму в виде иконы с ликом литератора. Сам Грених тоже хорош! Что за чушь он стал нести? Зачем было вообще с ним говорить на эти темы?

Через несколько минут Константин Федорович отнял голову от струи, не распрямляясь, потянулся за полотенцем. И только набросив его на голову, поднялся и глянул в зеркало.

Долго он вглядывался в свое отражение, водя по седой щетине пальцами. Руки до бритвы не доходили.

И тут из-за его спины выглянул Кошелев. Но не тот, что был ранее, а с иконы, с этим своим поддетым святостью, мученическим взглядом. Светлые пряди волос были чуть длиннее, чем при жизни, ниспадали на белое, как алебастр, лицо. Бесцветные, но как будто полные слез глаза обрамлены белыми ресницами, чуть тронутые цыплячьей желтизной брови вздернуты, на лбу три тонкие складки.

Грених отпрянул, тотчас больно ударившись затылком о приоткрытую дверь. Кошелев в зеркале исчез, как вспышка.

С тяжелым предчувствием Константин Федорович отбросил полотенце и вернулся к кровати. Ужасно хотелось пить. Вспомнил, что почти двое суток не ел. Посмеялся, что к старости такие пустяки способны свалить с ног. А ведь были времена, когда дневной рацион состоял из одного лишь стакана медицинского спирта и горстки муки с солью. Машинально подошел к ночному столику, обнаружил еще утром опорожненный на три четверти графин. Здесь некому было занести свежей воды. Глотнул эту.

Мигрень как-то несколько отдалилась, но не оставила вовсе. Голова отяжелела еще больше, по-прежнему хотелось вдохнуть – не получалось.

Снял мокрый у шеи плащ, сорвал пиджак и прилег на кровать. Время было послеобеденное, но небо, с утра ясное, опять затянуло свинцом, казалось, вот-вот наступят сумерки.

– Майка! – крикнул Грених. Та не откликнулась.

Глава 11. Предсмертная агония Грениха

Спустя время Грених стал понимать, что это не наступление сумерек давит чрезвычайной тяжестью на глаза. Лежа на кровати и внимательно вглядываясь в посеревшую лепнину потолка, в изумрудного цвета короткие занавески, он понял, что теряет зрение. С бешеной скоростью слепнет. На сию устрашающую мысль сердце тотчас отозвалось увеличенной частотой сокращений, вернулась головная боль, чуть было утихшая после холодного душа. Грених только начал приходить в себя после долгого пребывания в келье преосвященного, наполненной ароматами олифы, каких-то щелочей, кислот и смол, как вновь был сражен целым букетом неведомых симптомов.

В ужасе вскочив с кровати, чтобы распахнуть плотные занавески и впустить в спальню свет, он тотчас оказался на полу, до того сильно закружилась голова. Стены комнаты заходили ходуном, пол и потолок вдруг поменялись местами, занавески висели не прямо, а диагональю, голландская печь сдвинулась к люстре, как на картинах кубистов. Были это уже не портьеры, не печь, не люстра, а далекие темные вытянутые геометрические фигуры. Очертания предметов в комнате расплывались и исчезали. Слабой рукой он потянулся к висевшему на спинке кресла тренчкоту, ощупью нашел карман, достал часы, щелкнул крышечкой, но не смог разглядеть ни циферблата, ни стрелок.

Страшно пересохло в горле. Невозможно было ни вдохнуть, ни сделать глоток, ни крикнуть – голосовые связки стали вдруг будто стальные – неподвижные и тяжелые.

«Кажется, он меня отравил, – пронеслось в мыслях. – Преосвященный отравил меня… Что же делать? Как? Чем? Я и не пил, и не ел у него ничего. Запахом до смерти трудно кого-то довести, разве только если это не отравляющий газ. Но ведь и сам архиерей был в своей келье, тоже дышал своей олифой. Гипноз! Надо было бежать от него со всех ног… Теперь отчасти и не помню, как ушел. Ничего не видно… Где дверь? Нужна вода… Ничего не вижу – это какой-то самый настоящий парез аккомодации[25]… Может, дурман или белена?»

Заставив себя подняться, Грених стал двигаться туда, где по его догадкам была дверь, на