иконы – одна большая с изображением в полный рост святого в белом хитоне и коричневой далматике, со свитком в руках. Другие – чуть меньше, они блестели только что нанесенным лаком. Видно, по возвращении из типографии святой отец поспешил вернуться к прерванной работе.

Грених невольно зажмурился и поморщился, войдя в узкую дверь, – такой тяжелый воздух был внутри. Пахло олифой, льняным маслом, яичным белком, едкими кислотами, аммиаком… С подозрением Грених оглядел расставленные склянки, и невольно подумалось, а не отсюда ли кислота, сотворившая ожоги на теле Аси и лице Зимина?

– Лучше побудь на свежем воздухе, – успел шепнуть Майке Константин Федорович и невольно потянулся в карман за платком. Преосвященный Михаил не сразу заметил гостей. Закатав рукава и заткнув подол подрясника, стоял голыми коленями на каменном полу и возил ладонями по поверхности, распределяя масляный лак по будущей иконе.

Он мог бы долго так стоять, Грених все не решался его отрывать, но тут архиерей поднялся, отошел в сторону и открыл взору профессора свое творение. Тот аж дар речи потерял, узнав в лике святого лицо Кошелева. Обомлел, сраженный, и не расслышал приветственных речей преосвященного.

Карл Эдуардович в хитоне, белобровый и едва не прозрачный, чуть согнувшийся, будто под бременем невзгод, протягивал Грениху с иконы свиток с надписью: «Покайтеся, приближибося Царствие Небесное». И до того его изображение было живым, ярким, что при длительном взгляде начинало казаться, что Кошелев становится со своим свитком все ближе и ближе, и вот-вот коснется тонкий пергамент руки профессора.

– …А на третий день она, представляете, мироточить принялась, – оглушенный потрясением Грених не сразу услышал обращенных к себе слов. – Вы не слушаете, профессор? Понимаю ваше удивление. Сам поражен… Так вот как дело было…

Архиерей все это время говорил – отдаленно Константин Федорович слышал его голос. Рассказывал он, по-прежнему улыбаясь, лицо его больше не было затянуто тучами невзгод, а вновь обрело прежнюю одухотворенность и свет. Не то воздетые брови причиной стали его особенному, возвышенному и тем притягательному лицу, не то отброшенные со лба, мокрые от пота волосы. И лоб был чист, без единой морщинки, как у юноши. И седые пряди будто вновь чернели, как раньше, вороновым крылом, или свет в келье создавал подобную иллюзию.

– Дело было так. Как объявили о смерти Карлика нашего, в ту же ночь ко мне явился Предтеча и Креститель Господень Иоанн, вот таким и явился, как на той иконе, где его погребение изображается. Он в одеждах из верблюжьего ворса, подпоясанный кожаным поясом, кругом пустыня. И со свитком. И говорит мне, что хочет видеть свое изображение в храме нашем. Да только не на фреске хочет, а чтобы я непременно икону написал. Повелеваю – потребовал он. Я привык, столько уже таких небесных повелений было. Приступил к работе, а хочу я того или нет, ликом Иоанн получается на Карлика похожим, прямо не отличить. Я так перепугался, когда увидел, ведь Карл еще не погребен был. Мне предстояло его отпевать. Стал исправлять черты. Пытаюсь исправить, но не могу вспомнить лика самого Предтечи. А ночью он мне опять является и требует еще настойчивее: повелеваю. Я как ни старался, но все Карлуша выходил у меня из-под кисти. И когда лицо было закончено, вновь явился во сне Иоанн и выказал свое молчаливое благословение. Пришлось так и оставить.

И тут приходит ужасная весть о Карлуше: я вижу его распростертым на собственной могиле.

Целый день искали ведь, так и не нашли. Захожу в келью, а икона, лаком не покрытая, не законченная толком, мироточить стала. Я думал, потолок потек – такой нынче дождь был. Нет – целехонек потолок, Предтеча мироточил. Я стираю следы, продолжаю работать над образом, ведь не закончен он. А мироточение появляется вновь. Вот глядите, и сейчас.

Грених слушал архиерея с неприятным чувством ледяного ужаса, сжавшего глотку, а потом медленно перевел взгляд на икону. Глаза Кошелева взирали с таким живым страданием, с такой яркой мукой, словно он хотел насквозь пронзить сердце жалостью, мольбой. «Похоронили меня заживо, как же так, доктор? похоронили заживо… Неужто вам не удалось разглядеть признаков жизни в моем теле?» – совершенно отчетливо услышал Грених.

Он и позабыл, каким тяжелым был в келье воздух. Запах олифы уже резал глаза, и нехотя Константин Федорович смахнул набежавшие слезы. А потом заметил, что преисполненное святостью лицо архиерея залито слезами. Нет, положительно, здесь требуется проветрить. Этак можно и мозговую горячку заработать, находясь в тесном, с низеньким плоским потолком помещении со спертым воздухом. Но архиерей продолжил говорить. И его невозможно было не слушать.

– …И я тотчас понял, что это знак Господень. И смерть Карлика – знак, и его побег – тоже. Все, что мы можем сделать для него и для нас, написано на этом свитке. К несчастью, настали времена, когда развращение человеков перешло всякие пределы, и все наши мысли и помышления сердца становятся злом. Раскаивается Господь, что создал нас, и хочет всех истребить. И вовсе не напрасно в тот день лил такой сильный дождь, напоминающий о днях Всемирного потопа.

Грених поморщился, пытаясь вернуть трезвость мышления. Но все сложнее и сложнее давалось собраться с мыслями. Он не мог оторвать глаз от иконы и вспомнить, что хотел у архиерея спросить, его мутило, раскалывалась голова. Кошелев продолжал протягивать свиток с кроваво-красными, уже ожившими и переливающимися всеми оттенками алого, буквами: «Покайтеся!» Глаза его роняли слезы, он был так близок, Грених мог поклясться, что видит, как шевелятся его губы, слышит его шепот: «Покайтеся!»

Нет, то продолжал говорить архиерей, то шепотом, то в полный голос. Отчего-то звуки до ушей долетали с разной длиной волны и частотностью, как из детекторного радиоприемника. То совсем рядом, то словно за кирпичной стеной вещал архиерей. В глаза бил отсвет свечей, язычки пламени множились, стены расширялись.

С людьми глубоко религиозными всегда непросто вести содержательные философские беседы. Все-то кругом они правы, все-то у них ладно разрешается. Но Грених имел практику работы психотерапевтом, у него был опыт в умении поддержать беседу и теологического характера. Столько с братом спорили о его страсти к индийским практикам! Надо только собраться с мыслями. И он собрался.

– В человеке природа заложила весьма противоречивые наклонности, – начал он осторожно. Нужные слова, как назло, все повылетали из головы. Грених говорил едва не по слогам, язык подчинялся нехотя, – желать покоя, но при этом быть в вечном поиске забот. Люди неповинны в своей природе. Это так действует инстинкт самосохранения, заставляющий постоянно упражняться