Шрифт:
Интервал:
Закладка:
На этой обложке нечто пугающее и страшное с выпученными глазами стояло между баллонами с газом. Грених с трудом разглядел в этой фигуре ученого, на которого был надет защитный костюм для химических опытов. Что за чушь сейчас печатают? Где старый добрый Жюль Верн, где Дюма, Дефо? Понятно, почему Кошелев стал знаменит в Москве со своими погребенными упырями.
– Ну есть и для взрослых литература достойная. Пожалуйста! Александр Грин издательства Френкеля, Алексей Толстой и его «Аэлита», Максим Горький и Александр Беляев… Тут представлены журналы с его публикациями – это «Вокруг света» и «Знание – сила». А вот и газета «Гудок». Читали «Голову профессора Доуэля»?
– Могу я его видеть? – оборвал Грених молодого человека.
– Кого? – не понял тот. – Профессора Доуэля?
– Нет, писателя Беляева, – буркнул профессор. – Вашего ответственного секретаря – Зимина.
И сунул под нос молодому человеку раскрытое удостоверение.
– Читать умеете вроде. Тут написано, что я сотрудник Московского губсуда, расследую дело одно. Ведите меня к Зимину.
Наборщик, прежде вынувший подшивку газеты «Гудок», чтобы показать его гостю, замер с ней в руках, в лице застыло испуганное удивление. Он непонимающе хлопал глазами.
– Дмитрий Глебович со вчерашнего вечера больны. На кладбище какой-то нехороший случай произошел с покойным Кошелевым. Дмитрий Глебович смерть товарища своего принял весьма близко к сердцу, как это, впрочем, и свойственно ему. Он весьма тонкий и чувствительный к чужому горю человек…
– А что случилось на кладбище? – Грених притворился несведущим и сделал настороженное выражение лица.
– Я не понял хорошенько, но преосвященный Михаил нынче его прямо на квартире исповедовать взялся. Ибо что-то очень горькое и тяжкое наблюдать пришлось шефу нашему.
– Исповедовать? Сейчас? А разве не был батюшка у Зимина утром?
– Так преосвященный Михаил до сих пор у него! Такая уж истерика с бедным Дмитрием Глебовичем была, просто страсть. Он явился сегодня под утро весь в грязи и крови, в порванной шинели, с ярко-красным ожогом на щеке. Будто кто пощечину ему залепил, да так сильно, что теперь, видно, шрам на всю жизнь останется.
Грених невольно посмотрел на Майку. Та ухмыльнулась краешком губ и скрестила руки на груди, всем своим видом подав, что она все-то уже знает, обо всем догадалась.
– А уходил когда?
– Его не было весь день. До полудня он не показывался здесь, внизу, потому как еще вечером предупреждал, что болен. После похорон он очень мучился коликами, с вечера до следующего полудня. Потом прибежал Домейко… младший милиционер, сказал ему что-то, чего я не расслышал, мол, что-то с могилой Карла Эдуардовича. Он схватил шинель, и до самого раннего утра я его не видел. Вернулся и своим ужасным видом и стонами перебудил всю редакцию…
Тут послышались шаги. С лестницы, которая хорошо просматривалась в дверном проеме, спускалась черная фигура преосвященного.
Если сейчас архиерея не остановить на ступенях, дать войти в залу библиотеки, то в компании работников газеты доверительного разговора не случится. Ничего не сказав, Грених устремился к лестнице, батюшке навстречу.
– Будьте любезны, владыка, на пару слов, – шепнул Грених и попросил того вернуться на площадку выше.
Преосвященный Михаил, видно, с тех пор и не присел, все носился по кладбищу, искал беглеца. Одежда его была по подолу заляпана брызгами, локти перепачканы, скуфья измята. В лице тревожная усталость, под глаза легли тени, рот ожесточился.
– Что вам сказал на исповеди Зимин? – тотчас рубанул Грених.
– Этого говорить нельзя, – взметнул бровями тот.
– Придется. – Константин Федорович сжал его локоть и, отводя к стене, поведал о несчастье, произошедшем сегодня ночью с Асей, добавив, что если святой отец будет отмалчиваться, то придется звонить в Москву и вызывать следователя по особым делам.
Лицо владыки побелело, он прикрыл глаза, простонав:
– Ох, что творится, что делается! Диавол прикрывается им. Он вроде как и молится, и служит высокому, а работает сатане. Вот что есть самое сильное коварство его – двуличность.
– О ком вы?
– О том, кто за всеми этими злодеяниями стоит. И никому не ясно имя того демона. Может, один я во всем виноват.
И столько искреннего горя было в лице святого отца, что Грених невольно пожалел его.
– Преосвященный Михаил, вашей вины здесь нет, не смейте на себя наговаривать. Я лично Кошелева осмотрел, и он был мертв. Тогда, признаюсь, дал слабину, не настоял на своем, сказал, что отказываюсь констатировать смерть, коли у пациента диагностирована нарколепсия. Но кто я такой, чтобы решать?
– Все верно вы поступили.
– Говорю вам, Кошелев был мертв.
– Все в руках Господа. «Мне отмщения, и аз воздам». А коли нарколепсия всему виной, тогда только на Бога остается уповать…
И все-таки ушел.
Грених бросился вверх по лестнице к квартире секретаря. Преосвященный не имел прав нарушать тайны исповеди, но Зимина можно было припереть к стенке.
На втором этаже помещались квартиры работников типографии. Дверь комнаты Зимина, расположенной в самом конце, Константин Федорович нашел без труда по эмалированной табличке с именем и характерным отметинам – по обе стороны коридора вели к жилищу секретаря яркие кровавые следы пальцев на стенах. Зимин шел к себе домой, приваливаясь к стене и отчаянно пачкая ее.
Сначала Константин Федорович принялся колотить в дверь, но вдруг вспомнил, что ведь Зимина только что оставил архиерей… Нажал на ручку и тотчас оказался в тесной, темной комнатушке с узкой металлической кроватью, платяным шкафом и маленькой конторкой у окна, наполовину затянутого бумазеей. Облепленная сухой грязью одежда брошена на стуле рядом. Конторка заменяла Дмитрию Глебовичу письменный стол и была вся залита стеарином, кругом – на подоконнике, на полу, на стопках книг валялись свечные огарки, свидетельствовавшие о том, что Зимин ночами напролет работал с бумагами. На конторке красовалась печатная машинка «Ундервуд», по короткому завещанию перешедшая Зимину от Кошелева. Зимин машинкой пользоваться не умел. В каретку листок бумаги был воткнут так, будто Дмитрий Глебович не подозревал о наличии рычагов и прижимного валика. «Странно, – мелькнула мысль у Грениха, – заведует типографией с такими сложными механизмами, как монотип, а тут с кареткой не совладал». На конторке рядом с пишущим агрегатом помещалась чернильница, засаленное гусиное перо и пачка бумаги, исписанной тонким, колючим почерком. Поэт предпочитал работать по старинке, не признавал ни стальных перьев, ни химических карандашей.
Металлическая кровать скрипнула, из-под одеяла вынырнула лохматая голова, а следом и сутулые плечи Дмитрия Глебовича, облаченные в чистую холщовую
