Олег стремился убить. Даже с немцем он дрался не так на том поединке. «А ведь это… из-за меня! – поняла Танюшка и, ощутив странную гордость, выругала себя: – Дура, эгоистка чертова! Он же жизнью рискует! По-настоящему!»

Отскочили. Марюс вдруг превратился в черно-алый волчок, страшно вскрикнула сталь. Танюшка закусила губу – широкий нож мелькнул у живота Олега, но из-за его спины выметнулся кулак в перчатке с зажатой шведским хватом дагой – выбитый нож полетел по воздуху и со стуком вонзился в горящие бревна. Дага перевернулась по-испански – и пропахала кровавую черту по правому боку литовца, снизу вверх. Марюс отскочил, сгибаясь, прижимая к располосованному боку локоть, меч его опустился.

Олег нанес страшный удар – отвесный, сверху вниз. Марюс вскрикнул – меч вылетел из его руки, выбитый попаданием выше эфеса. Палаш Олега уперся в горло Марюса – под челюсть – и поднял литовца на ноги. Олег напирал, заставляя Марюса пятиться.

– Дай мне поднять меч, – услышала девчонка голос литовца.

– Не нужен он тебе. – Олег довел Марюса до частокола – бревна пошатнулись, посыпалась горящая щепа; Олег на миг отстранился, и Марюс, пригнувшись, молнией бросился на него, ударил плечом в живот, свалил. Они вместе покатились по склону. Частокол, с натужным скрежетом выдрав из земли основание, рухнул в облаке легких искр, метнувшихся в небо. Если бы не Марюс – так подумать! – пылающая масса прихлопнула бы обоих, как мух…

Марюс был сильнее, но быстро слабел от раны. Дагу Олег потерял, однако в какой-то момент, действуя ногами, как кот в драке лапами, отшвырнул пытавшегося задавить его весом Марюса, прыгнул сверху – плашмя, как на мягкий матрас, – а в правой руке мелькнул быстро выхваченный метательный нож. И исчез – Танюшка не сразу поняла:

Олег ударил ножом с такой быстротой и силой, что рука стала невидимой. Ноги Марюса дернулись. Олег оттолкнулся рукой от земли и, тяжело встав, начал замедленными движениями растирать лицо обеими ладонями.

Он не видел того, что видела Танюшка. Как Райна, вырвав из упавшего бревна нож Марюса, вонзила его себе в грудь обеими руками. Постояла и рухнула навзничь.

Олег не обернулся.

* * *

У Лешки погиб один человек. У нас убитых не было, даже серьезно поцарапан никто не оказался. И в плен никто не попал – из прибалтов. Зря беспокоился о девчонках Сергей. Они не вышли из горящего форта.

Вот и решение проблемы, думал я, сидя на бревне, дымившемся с одного конца. Я устал так, что даже язык не ворочался. Начинало рассветать, а мне больше всего хотелось спать, спать и спать. Я смотрел, как ребята Лешки хоронят своего убитого у тех самых кустов, где мы с Танюшкой стояли перед штурмом. Трупы прибалтов бросали туда, где все еще горел хороший огонь, и я подумал, что впервые чувствую, как пахнет горящий человек. Сколько раз читал в книжках… Вот он, этот запах, сопровождающий нередко описания приключений, про которые так интересно было читать… Противный? Да нет, сладковато-удушливый, вот и все – а горло сжимает, только когда задумаешься, что это горит.

Ни в одной книжке не написано, какое безразличие и какая усталость наваливаются на того, кто остался жив после очередного приключения.

У подошедшей Танюшки в руке был мокрый платок. Я сперва не понял, что она хочет делать, а она, присев рядом, начала стирать с моего лица копоть. Очень аккуратно и… нежно. Да, нежно. Я немного расслабился и почти замурлыкал. Мне очень хотелось сказать Танюшке что-нибудь приятное и значительное – но, встретившись взглядом с ее глазами, я промолчал. Зачем говорить, когда и так все ясно?

Подошел Лешка. Я с неудовольствием покосился на него, потому что Танюшка встала. И встал сам.

– Ты его убил, – почти обвиняющим тоном сказал Лешка. – Ты убил Марюса.

– Та девчонка, которую изнасиловали и убили, – я оперся ладонью о дерево, – она была твоя девчонка?

Лешка вскинул голову, и я поразился (и испугался!) тому, как сверкнули его глаза.

Раньше я и про такое читал только в книжках.

– Ты догадливый, – нейтрально сказал он.

– Тогда ты поймешь, – не обратил я внимания на его реплику, – почему я его убил… Скажи, – продолжал я, – тебе встречались урса, которые говорят по-русски?

Лешка удивился – открыто и несдержанно. Свел брови, пожал плечами:

– Нет… Они, по-моему, вообще никаких языков не знают. А что?

– Ничего, – задумчиво покачал я головой. – Ну что, Леш, будем обустраиваться на зиму?

Она твердила: «Этот путь

На треть завален мертвыми костями!»

Он отвечал: «Я знаю. Ну и пусть.

Я не хожу окольными путями».

Л. Бутяков

Холод, забравшийся под одеяло, разбудил меня неласковой рукой. Сентябрьское утро – это не шуточки, не разоспишься, даже если очень устал.

Я сел, все еще кутаясь в одеяло. Первое, что мне попалось на глаза, были пологие угловатые вершины, небрежно закинутые зеленым в алых и желтых узорах покрывалом леса.

Карпаты. Всю последнюю неделю они росли на горизонте над морем леса – к горам вообще очень трудно идти, они почти не меняются, и не поймешь, когда дойдешь. Но вот вчера мы все-таки дошли. Подъем начинался буквально за местом, где мы разбили лагерь.

Дошли до нашей странной, эфемерной цели…

…Мы шли весь последний месяц. Самой тяжелой была неделя пути по болотам Полесья. И за весь этот месяц мы не встретили ни людей, ни урса – ни-ко-го. А еще – фигово питались, охота почему-то была до ужаса плохая.

В «Москве» мы обосноваться не смогли. Все случилось в тот же день, когда мы сожгли форт прибалтов. Урса появились так неожиданно, что мы просто рванули в разные стороны – я со своими в одну, Лешка со своими в другую, и больше мы не виделись. Ни о какой зимовке там и речи быть не могло, мы едва сумели оторваться.

Жаль. Отличное было место. Но, как пошутил Саня, иногородним в Москве закрепиться трудно было во все времена…

…Неподалеку с плоского камня рассеянной завесой падал в овальную выбоину водопад. Я увидел, что кое-кто поднялся раньше меня – кто-то сидел над водопадом, обхватив коленки руками и поставив на них подбородок. Я не сразу узнал Бэна, но мне очень не понравилась его поза.

Я начал обуваться. Носки от бесконечных вынужденных стирок начали разваливаться, туфли (слава ГДР!) держались непоколебимо; хорошо еще, мы тут не растем…

Я сообразил, что нацепил на себя все снаряжение, только когда уже сделал это. На верх водопада вела какая-то козлиная тропка, начинавшаяся сразу за выбоиной. Чертыхаясь про себя и желая Бэну всего самого нехорошего, я полез вверх – сработал «командирский инстинкт». Вообще-то я хотел разнести Бэна «за упадничество и отделение от коллектива». Но, поднявшись наверх, я обнаружил, что наш младший… плачет. И не скрывает это.