– Скажите что-нибудь. Пожалуйста.

Прежде чем откликнуться на ее призыв, Громов тщательно затушил оба окурка и вытянулся на спине.

– Я не знаю, что тебе сказать, – признался он.

– А что вы обычно говорите своим женщинам?

– Ничего такого, чтобы это стоило помнить.

Светлана сдвинулась на несколько миллиметров вправо, чтобы соприкоснулись не только их бедра, но и плечи.

– А свою первую любовь вы хотя бы помните? Что, тоже лежали вот так и молчали?

– Нет, почему же. Были нежные признания и пылкие обещания. – Громов усмехнулся. – А закончилось все банальным триппером. Наверное, с тех пор меня и не тянет на лирику.

– Она вам изменила, да?

– Мы сами себе постоянно изменяем, так чего же нам ожидать от других?

– Как точно сказано, как верно, – прошептала Светлана. – Вы такой умный, такой опытный.

– Послушай, девочка, поделиться с тобой опытом я могу и завтра утром. – В голосе Громова послышалось легкое беспокойство.

Не позволяя ему отнять руку, которой она завладела, Светлана тихонько хихикнула:

– Не хочу ждать до утра. Делитесь со мной опытом прямо сейчас.

– Тебе мало того, что я уступил тебе половину одеяла?

– Мало. Я вам – себя всю. А вы мне – только половину, да и то какого-то паршивого одеяла. Нечестно.

– Ты-то сама ведешь себя честно? – возмутился Громов.

Он все-таки высвободил свою руку и убрал ее подальше от того места, к которому ее прижимала Светлана, но было поздно.

Она уже успела ловко прогнуться под одеялом, и теперь, чтобы избавиться от той нехитрой одежды, которая была на ней, оставалось лишь поочередно передернуть ногами. Что Светлана и сделала, прежде чем склониться над Громовым.

– Возьми меня. – Ее сомкнутые веки трепетали. – И не бойся сделать мне больно…

Прошло полчаса, потом еще столько же, потом еще один час, а может быть, два. Кто считал их, эти часы, минуты, секунды? Но всякий раз, когда к Светлане возвращалась способность мыслить более-менее связно, она вспоминала о том, что времени у нее остается все меньше, и снова спешила потерять голову, поскольку это был единственный способ не думать о завтрашнем дне.

На исходе ночи сил у нее осталось ровно столько, чтобы прошептать:

– Не отдавай меня им, Громов. Никому не отдавай.

Она уснула раньше, чем договорила до конца, и улыбнулась, словно услышала в ответ: «Хорошо. Я тебя никому не отдам, ни за что, никогда».

На самом деле Громов молча курил, глядя в окно напротив, и нежности в его глазах было не больше, чем в занимающемся снаружи рассвете.

– Лучше бы вы прямо на месте сдохли! – прошипел Сосо. – Все четверо. Не пришлось бы тратиться на всяких медиков-педиков.

Врач, заканчивавший бинтовать Зураба Свангадзе, втянул голову в плечи. Уже заштопанные и перевязанные бойцы беспокойно заерзали на своих матрацах. Затхлый подвал – не лучшая замена больничной палате. А разъяренный Сосо – и вовсе не подарок. Спустившись вниз, он первым делом забрал у хирурга блестящий инструмент, напоминающий вязальный крючок, и собственноручно пошуровал им в ране Вахтанга якобы с целью извлечь оттуда пулю. За минувший час бедняга оклемался, но не слишком радовался этому обстоятельству. Потому что за спиной Сосо маячил угрюмый Гоги, который и голыми руками мог причинить такую боль, что его жертвы порой седели прямо на глазах. Чеченская школа.

– Долго ты еще будешь возиться, Айболит? – спросил Сосо у хирурга. – За те бабки, которые я тебе отвалил, можно покойников воскресить, а ты с живыми никак управиться не можешь.

Судя по завершившей тираду ухмылке, это была шутка, и присутствующие облегченно заулыбались. Даже полукровка по кличке Чача, у которого были перебиты сразу обе голени.

– Я могу идти? – осторожно спросил врач по прошествии десяти тягостных минут. Он был бледен, словно его халат был запятнан его собственной кровью.

– Сколько эти будут теперь валяться? – Сосо кивнул на своих лежащих вповалку бойцов, и они почувствовали себя неодушевленными бревнами, от которых не терпится избавиться хозяину.

– Смотря кто… Вот этот молодой человек, – врач кивнул на Зураба, – сможет встать уже дней через пять. А этот, – палец в хирургической перчатке указал на Чачу, – пролежит не меньше двух месяцев. Это при том условии, что не возникнет никаких осложнений.

– Осложнений не будет, – заверил его Сосо, бросив многозначительный взгляд на Гоги. – Парни молодые, крепкие. На них болячки заживают, как на собаках.

Последнее слово прозвучало как пощечина, заставившая вздрогнуть всех четверых раненых. Стоило врачу исчезнуть за дверью, как они одновременно загомонили, стремясь перекричать друг друга и оправдаться перед своим боссом.

– Кто мог знать, что этот мужик таким ушлым окажется?..

– Я в него трижды успел выстрелить, а он как заговоренный – все пули мимо…

– В следующий раз мы его достанем, батоно!..

– Мамой клянусь, я ему этого не прощу. Удавлю голыми руками…

Сосо поморщился. После недавней отсидки грузинская речь перестала казаться ему родной и близкой, как прежде. А еще он очень болезненно воспринимал запахи, скопившиеся в тесном помещении: тут и спиртное, и чеснок, и пот – все вперемешку. Этот тяжелый дух казался таким плотным, что его хотелось разгрести руками.

На полу валялись окурки, две пустые бутылки из-под водки, комья побуревшей ваты, заскорузлые от крови штаны, свитера, куртки. Настоящий полевой госпиталь. Лазарет. А ведь задача, поставленная перед четверкой, была предельно проста: подъехать в назначенное место и взять наглеца, вздумавшего диктовать свои условия в городе, который Сосо считал своим. Результат? Глаза бы не смотрели на этот результат. Позор, да и только. И эти шакалы еще смеют оправдываться?

– Он пьяным притворился, гад…

– Мы думали: обычный русский алкаш…

– Пистолет у него сам из-за пазухи выпрыгнул, хоп!..

– Как из пулемета стал строчить, честное слово…

– Цх! – прикрикнул Сосо. – Заткнитесь, вы. Все это я уже от вас слышал. Про чудо-ствол, про оборотней… Хватит с меня ваших баек.

Раненые смолкли. Было такое впечатление, словно в подвале внезапно выключили работающее на полную громкость радио.

Переступив через двоих бойцов, Сосо остановился над побелевшим Чачей и поинтересовался:

– Как чувствуешь себя, герой?

Последовавший за боссом Гоги затаил дыхание, являя собой безмолвную тень.

Стараясь совладать со своим немеющим языком, Чача пролепетал: