Затем Зинчук проводил взглядом высокого красавца в кожаном плаще до пят. Красавец возвратился в поджидавшее его такси с бутылкой пива и жадно присосался к ней еще до того, как «Волга» тронулась с места. Зинчук ему не посочувствовал, потому что в настоящий момент похмельный синдром представлялся ему наименьшим злом из всех возможных.

Он поднял левую руку и сдвинул рукав пальто, чтобы бросить взгляд на свои швейцарские часы, да так и замер. Тот, кого он поджидал, не спеша шел к перекрестку. Этот мужчина в черной кожанке и джинсах ничем не выделялся среди прохожих и не обращал на Зинчука ни малейшего внимания, но это он разговаривал с ним по телефону, сомнений не было. Сработало шестое, а может, седьмое или даже восьмое чувство, неизвестное науке. Просто Зинчук знал. Между ним и незнакомцем протянулась некая невидимая телепатическая нить.

Когда мужчина перешел через дорогу и сделал первый шаг из тех двадцати, которые отделяли его от цели, Зинчук быстро завертел головой из стороны в сторону. Издали можно было подумать, что он кого-то ищет, но вблизи его порывистые движения должны были означать: нет, нет, нет и еще раз нет. Потому что глаза Зинчука были закрыты. Получалось, что он не по сторонам смотрел, а отрицательно мотал головой.

Если это был тот самый человек, то он понял эту пантомиму правильно. Прошел мимо, не сбавляя шаг, купил в павильоне пачку сигарет и удалился. А из Зинчука как будто выкачали весь воздух. Совершенно обессиленный и взмокший с ног до головы, он простоял на назначенном месте еще около четверти часа, после чего побрел к джипу, призывно помигавшему фарами.

– Ну, и где же твой друг? – поинтересовался Сосо, когда Зинчук занял свое место впереди.

Компаньоны сидели рядом, а Гоги пристроился за их спинами, на заднем сиденье, что совершенно не вдохновляло Зинчука. Кроме того, его беспокоило то обстоятельство, что Сосо лично сидит за рулем и разговаривает таким ядовитым тоном.

– У меня давно нет друзей, – вырвалось у Зинчука. – Только враги… и компаньоны.

Тут ему вспомнились холодные глаза прошедшего мимо незнакомца, и подумалось вдруг, что одним врагом и компаньоном у него вскорости станет меньше.

– А вот мне показалось, что ты кому-то маяковал, пока стоял возле памятника, – сказал Сосо, трогая клавишу настройки радиолы.

Из приглушенных до сих пор динамиков грянуло:

Оц-тоц-перевертоц, бабушка здорова,

Оц-тоц-перевертоц, кушает компот…

– Что значит «маяковал»?

– Знак подавал. Ведь так оно и было, признайся, Володя? По-хорошему.

Оц-тоц-перевертоц, и мечтает снова,

Оц-тоц-перевертоц, пережить налет…

– Ты ошибаешься! – прокричал Зинчук. Конечно, для того чтобы перекрыть грохочущие динамики, следовало хорошенько поднапрячь голосовые связки, но не до такой степени.

– Ошибку сделал не я, а ты, Володя.

Сосо включил блокиратор, и едва слышный щелчок синхронно сработавших запоров заставил Зинчука вздрогнуть, словно он услышал звук взводимого курка.

– Какую ошибку?! – крикнул он.

«Привет всем, кто отдыхает на нашей волне, – зазывно промяукала радиола. – Я, Карина Ленская, буду с вами до полудня и постараюсь сделать все, чтобы еще больше поднять вам жизненный тонус…»

– Жизненный тонус, – передразнил Сосо. – Знаешь, Володя, когда я слышу такой блядский голосок, мне хочется кого-нибудь срочно трахнуть. А когда я слышу наглое вранье, мне хочется кого-нибудь убить. С чего начнем?

Зинчук хотел возразить, но не успел. Повинуясь знаку хозяина, Гоги ловко набросил на шею Владимира Михайловича капроновый шнур и резко потянул его назад. Кулаки, на которые были намотаны оба конца удавки, касались ушей Зинчука, его голова запрокинулась на спинку сиденья. Смутно различая шагающих мимо джипа прохожих, он вдруг понял, почему тонировка автомобильных стекол является столь прибыльным бизнесом именно в России, а не где-нибудь еще.

– Резко не дергай, – предупредил Сосо подручного. – Не хочу, чтобы этот мудак сдох раньше времени. И чтобы в штаны наложил, тоже не хочу.

– Ах… – хрипел Зинчук. – О-ох…

А радио верещало:

Нас не догонят, нас не догонят,

наааснеедогоняяят…

За этими девочками никто, кроме сопливых поклонниц, не гонялся, это было пустое сотрясение воздуха. Интересно, что бы они запели, если бы у них появились настоящие враги? Такие, с которыми рано или поздно приходится сталкиваться в реальной, непридуманной жизни.

– Тебе есть, что мне рассказать, Володя? – спросил Сосо. – Или удавить тебя сразу?

– Е…хе…сть… – натужно проблеял Зинчук, глаза которого были готовы выскочить из орбит.

– Ты уверен?

– Да…

Гоги предупредительно ослабил шнур, но, прежде чем к Зинчуку возвратилась способность говорить, он еще долго сипел и кашлял, сотрясаясь на своем сиденье. Помассировать горло ему не позволили, велели держать руки на коленях и вообще не рыпаться. Зинчук не понял, кто именно из двоих грузин съездил ему в ухо, да это его и не слишком беспокоило. Возможность дышать полной грудью – вот что было теперь самым важным. Все прочие проблемы, так живо волновавшие Зинчука еще несколько минут назад, отступили на самый задний план.

Беспрестанно покашливая, он заговорил, и слова его обгоняли не только друг друга, но и мысли.

– Значит, – подытожил Сосо, когда сбивчивый рассказ подошел к концу, – этот человек, которому ты назначил встречу, собирается убить меня?

– Встречу назначил он, а не я, – торопливо сказал Зинчук, почувствовав, как удавка вновь начинает перекрывать ему кислород.

Сосо его не услышал.

– Ты собирался отвалить этому человеку целых полтора миллиона за мою жизнь, – задумчиво продолжал он. – Слишком большие деньги. Он что, такой классный специалист?

– Нет, все совсем не так! Деньги я должен был отдать за Светлану. Ни о каком заказе и речи не было!

– Или ты сейчас признаешься, что заказал меня, или Гоги придушит тебя прямо здесь, – скучно сказал Сосо. – Я слыхал, что некоторые кончают, когда петля затягивается у них на шее, но, думаю, жизнь важнее такого сомнительного кайфа. Да, Володя?

Радио продолжало работать на полную громкость, но Зинчук слышал лишь этот голос да участившееся сопение Гоги за своей спиной. Он сказал «да», и покаялся, и признался, что координаты киллера ему неизвестны, и опять покаялся, хотя понимал, что спасения уже не будет, ничего не будет, все кончено.

Сквозь выступившие на глаза слезы виделось прояснившееся небо, освещенные солнцем дома, беззаботные люди, снующие по бульвару. Сидели возле своих полотен нахохлившиеся художники, поедали пирожки школьники, вырвавшиеся на перемену, волочились по тротуарам раскормленные голуби.

Вокруг джипа описывали круги две накрашенные девочки в слишком тонких для октября колготах и ненавязчиво пытались заглянуть внутрь. Приспустив стекло со своей стороны, Сосо сказал им: