или расчленением тела. Эта лексика медицинского проникновения неудивительна, поскольку Ларивьер описывается как принадлежащий к школе Ксавье Биша, основателя патологической анатомии. В таком случае показательно, что, в отличие от Флобера, Толстой отказывает патологической медицине (и медицине как таковой) в психологической проницательности и доступе к истине[343]. Тем не менее он также подрывает традиционное психологическое прочтение состояния Кити и с точки зрения парадигмы любви как болезни.

Стыд или любовь? Правильный диагноз

Реакция Кити на пронизывающий взгляд отца показывает и читателям, и самой героине, что «правда», скрытая под обманчивыми физическими симптомами, – это не страдания от безответной любви, как поначалу убеждает нас повествование. Причина болезни Кити – сложная смесь нравственных и волнующих чувств, которые нелегко определить или выразить словесно, а можно охарактеризовать лишь расплывчатой фразой «все то нехорошее». Кити ставит себе неправильный диагноз: когда она называет свою болезнь любовной лихорадкой, она (и читатель вместе с ней) попадает в ловушку знакомой традиции, литературного прецедента, и только на первый взгляд кажется, что она знает истинную причину своего состояния, которая в значительной степени остается в ее подсознании[344]. И действительно, если бы истинной причиной ее болезни была безответная любовь, было бы непонятно, почему понимание ее состояния требует особой проницательности: в конце концов, некоторые из самых поверхностных персонажей романа – и мать Кити, и Стива Облонский – в какой-то момент упоминают Вронского или намекают на него в связи с болезнью девушки[345].

Диагноз любовной болезни становится еще менее убедительным во время другого диалога дочери и отца в сцене после осмотра. Невинное на первый взгляд предложение старого князя («А ты вот что, Катя, … ты когда-нибудь, в один прекрасный день, проснись и скажи себе: да ведь я совсем здорова и весела, и пойдем с папа опять рано утром по морозцу гулять. А?») вызывает у дочери настоящее потрясение: «„Да, он все знает, все понимает и этими словами говорит мне, что хотя и стыдно, а надо пережить свой стыд“. Она не могла собраться с духом ответить что-нибудь. Начала было и вдруг расплакалась и выбежала из комнаты» [Толстой 1928–1958, 18: 129]. Этот кризисный момент фиксирует осознание Кити того, что она на самом деле страдает от стыда, а вовсе не от «разбитого сердца»[346]. Ее кажущаяся неадекватной реакция на слова отца на самом деле полностью соответствует описаниям психологии поведения, вызванного стыдом; такое поведение часто провоцируется фактом стыда (человеку стыдно стыдиться) и включает защитный механизм – спрятаться или убежать [Lewis 1971: 36]. Кити выбегает из комнаты, потому что ей вдвойне стыдно: еще и за слова отца, которые, согласно ее интерпретации, разоблачают стыд как истинную причину ее болезни[347].

Таким образом, Толстой представляет нам случай «стыда как болезни», а не любви как болезни – в отличие от бесхитростного примера любовного недуга у Чернышевского в «Что делать?». Более того, если Толстой изображает расстройство Кити как сложное эмоциональное и нравственное состояние, которое героиня не до конца осознает сама, то у Чернышевского Полозова знает истинную причину своей болезни, и повествование никогда не подвергает сомнению и не подрывает это знание. После того как Кирсанов объявляет Кате поставленный диагноз – меланхолия («Вам известно, что у вас нет никакого расстройства, кроме печали?»), ее равнодушная реакция только подтверждает ему уже существующее знание этого факта: «Значит, мои слова не были для вас новостью» [Чернышевский 1939–1953, 11: 294]. Поэтому Полозова, которая прекрасно знает, что с ней происходит, и ни в чем себя не обманывает, во время осмотра не проявляет ни уязвимости, ни «болезненного раздражения» Кити, а, напротив, поражает Кирсанова своей выдержкой.

История Кити похожа, скорее, на историю Наташи Ростовой в «Войне и мире» тем, что она также отвергла руку достойного кандидата ради менее достойного и страдала от сильного стыда, что привело к серьезной болезни. Как и в случае с Кити, эта болезнь вызывает симптомы, которые потенциально могут быть истолкованы как признаки туберкулеза, хотя этот диагноз никогда прямо не упоминается в «Войне и мире»: «[Наташа] мало ела, мало спала, кашляла и никогда не оживлялась» [Толстой 1928–1958, 11: 68]. В ситуации с Наташей Толстой сопоставляет очевидные причины ее стыда, лежащие вне героини, в социальной сфере, с ее внутренним самоосуждением. Поскольку Наташа нарушила традиции, принятые в обществе, попытавшись сбежать и выйти замуж без разрешения родителей, все ожидают, что ее будет грызть стыд. Марья Дмитриевна, в доме которой Наташа жила во время романа с Курагиным, сразу же взывает к чувству стыда, когда упрекает девушку: «Мерзавка, бесстыдница… Ты себя осрамила, как девка самая последняя» [Толстой 1928–1958, 10: 358–359]. Пьер тоже потрясен неуместным «холодным достоинством» Наташи и отсутствием стыда в выражении ее лица. Внешний вид, однако, вдвойне обманчив. Как физические симптомы Наташи не отражают истинной природы ее болезни, так и маска «холодного достоинства» отнюдь не соответствует ее внутреннему состоянию. Однако, в отличие от ситуации с Кити, ни один из персонажей не имеет представления о внутреннем смятении Наташи. Ее отец, не знающий о романе с Курагиным, но напуганный мыслью о том, что с его любимой дочерью могло случиться что-то «постыдное», предпочитает верить в объяснение физической болезнью. Пьер же, осведомленный о скандальной попытке побега, хочет, чтобы Наташе было стыдно, и, желая увидеть признаки угрызений совести, не понимает, что именно чувство стыда порождает обратное впечатление «достоинства». Только зоркий интроспективный взгляд рассказчика в душу героини раскрывает внутреннее состояние Наташи, а также слепоту наблюдателя: «[Пьер] не знал, что душа Наташи была преисполнена отчаяния, стыда, унижения, и что она не виновата была в том, что лицо ее нечаянно выражало спокойное достоинство и строгость» [там же: 363]. Важно отметить, что Наташа сбрасывает эту маску только тогда, когда способна открыто признать свой стыд в другом разговоре с Пьером. «Не говорите со мной так: я не стою этого!» – восклицает она в ответ на нежное и сострадательное предложение Пьера считать его своим другом, а затем, «со стыдом и самоунижением», продолжает: «Для меня все пропало» [там же: 374]. Этот эмоциональный разговор не только выявляет стыд Наташи, но и показывает, что ее чувство связано не с нарушением светских приличий, как предполагали сторонние наблюдатели, а, скорее, проистекает из моральных обязательств перед ее женихом, князем Андреем Болконским.

Причины стыда Кити, в отличие от ситуации Наташи, менее очевидны как для посторонних, так и для нее самой, поскольку она «не поступила дурно», как скажет ее подруга Варенька [Толстой 1928–1958, 18: 234]. Прямые упоминания стыда Кити в романе неизменно отсылают к ранней сцене бала, на котором она, только что отвергнувшая Левина, ожидала предложения от Вронского, но вместо этого обнаружила его зарождающуюся страсть к Анне. Впервые стыд появляется как предвестие – еще до того, как было сделано болезненное открытие. Во время танца с Вронским «Кити посмотрела на его лицо, которое было на таком близком от нее расстоянии, и долго потом, чрез несколько лет, этот взгляд, полный любви, которым она тогда взглянула на него и на который он не ответил ей, мучительным стыдом резал ее сердце» [там же: 85–86]. Воспоминание об этом взгляде преследует Кити и на водах в Германии, куда она в конце концов отправляется в поисках лечения. Как она объясняет