Но в отличие от Достоевского, чьи нападки на идеологию «Что делать?» в «Записках из подполья» и «Преступлении и наказании» можно проследить достаточно точно, полемика Толстого с Чернышевским не так очевидна[329]. «Анна Каренина», несомненно, в целом направлена против идей радикалов о женщине, сексе и браке, но до сих пор в романе было найдено очень мало конкретных свидетельств диалога с Чернышевским. Я же демонстрирую, что полемическое использование Толстым топоса любви как болезни может рассматриваться как прямой ответ на историю Кати Полозовой в романе «Что делать?» и дает богатый материал для сравнения позиций двух авторов по важнейшим вопросам рациональности, статуса науки и ее эпистемологии.

* * *

Сцена консилиума в «Анне Карениной» Толстого пронизана напряженностью. Как и Чернышевский, Толстой противопоставляет членов семьи и профессионалов, пациентов и врачей, близких людей и посторонних, но использует это противопоставление по-другому. Толстовские врачи не знакомы с внутренней драмой героини и поэтому не могут правильно оценить ее состояние; более того, в отличие от Кирсанова, знаменитый доктор у Толстого наиболее далек от истины. Не медицинский работник, а сама пациентка обладает (как кажется) истинным знанием о своей болезни: в разговоре с сестрой Долли сразу после осмотра Кити прямо называет причиной недуга любовную тоску: «Что, что ты хочешь мне дать почувствовать, что?.. То, что я была влюблена в человека, который меня знать не хотел, и что я умираю от любви к нему?» [там же: 131]. Этот самодиагноз повторяется позже в романе, когда на водах Кити испытывает неприязнь к молодой русской даме, которая, как и она сама, «заболела… от любви» [там же: 226]. Таким образом Толстой переворачивает основную эпистемологическую предпосылку медицины XIX века, которая устанавливает, как утверждали исследователи медицинского реализма, «ироническую дистанцию… между знающим субъектом (врачом)… и объектом знания (пациентом)» [Rothfield 1992: 85]. В данном случае ироническую позицию по отношению к консилиуму занимает Кити, определяя свое состояние в рамках психологической модели – как не поддающееся медицинскому объяснению и лечению: «Вся ее болезнь и леченье представлялись ей такою глупою, даже смешною вещью! <…> Сердце ее было разбито. Что же они хотят лечить ее пилюлями и порошками?» [Толстой 1928–1958, 18: 126]. Это высказывание явно перекликается со словами Кирсанова, обращенными к Полозовой («Они не понимают вашей болезни… Слушать вашу грудь, давать вам микстуры – совершенно напрасно» [Чернышевский 1939–1953, 11: 294]), но у Толстого «они» – это все врачи без исключения. В отличие от «Что делать?» в «Анне Карениной» привилегией понимать истинную природу болезни пациентки наделен ее отец, а не медицинский работник. Старый князь Щербацкий, про которого говорится, что «едва ли не он один вполне понимал причину болезни Кити», естественно, разделяет иронический взгляд своей дочери на ситуацию, которую он мысленно неоднократно называет «комедией»[330].

Таким образом, Толстой следует скорее классической психологической модели, в которой, как в романе Гелиодора, отец-«инсайдер» должен понимать ситуацию. Если Катя Полозова заключила союз с прогрессивным и проницательным медиком против своего благонамеренного, но неосведомленного отца, то у Толстого отец и дочь едины в своем точном знании ситуации и презрении к отчаянным диагностическим попыткам врачей. Однако было бы неточным представлять оппозицию между «семьей» и «медицинскими профессионалами» как «инсайдеры» против «аутсайдеров» соответственно. Мать Кити, которая на протяжении всего романа изображается особенно восприимчивой к общественным условностям и внешним ожиданиям и которая отдавала предпочтение «блестящему» Вронскому перед неловким, но искренним Левиным, воспринимает внешний авторитет – знаменитого доктора – очень серьезно. В отличие от мужа, она видит во всей этой сцене трагедию, а не комедию, о чем свидетельствует ее упоминание судьбы, когда она просит знаменитого врача объявить свое заключение: «Ну, доктор, решайте нашу судьбу» [Толстой 1928–1958, 18: 125].

В «лагере» врачей тоже нет единства. Что интересно, оба врача, с их прямо противоположными взглядами на болезнь Кити, с одной стороны, олицетворяют соперничество между медициной (или физиологией) и психологией, отмеченную Толстым, Юркевичем и многими другими, с другой – служат примером двух традиционных эпистемологических моделей любви как болезни, медицинской и психологической. Толстой, более того, представляет эту оппозицию в более широком масштабе, как столкновение «внешнего» и «внутреннего», которое нельзя считать просто структурным – оно имело для писателя важнейшее философское значение. В 1872 году близкий друг Толстого Страхов, с которым тот вел оживленный интеллектуальный диалог в 1870-х годах, опубликовал философскую работу «Мир как целое. Черты из науки о природе». Эта работа, как видно из названия, была ответом Шопенгауэру и исследовала его противопоставление между «вещью в себе» и представлением как оппозицию внутреннего и внешнего[331]. Естественные науки, по мнению Страхова, могут познать только «внешний мир природы», а главный недостаток философского материализма заключается в том, что он принимает внешний вид вещей за единственную реальность. Как отмечает Орвин, Толстой наиболее позитивно отреагировал именно на этот аспект аргументации друга [Орвин 2006: 213–214].

В сцене консилиума знаменитый доктор, очевидно, представляет «внешний» полюс этой оппозиции в самом буквальном смысле – как человек, приглашенный со стороны, в отличие от семейного врача (которого Толстой называет «домашним доктором»), «инсайдера». Диагностические процедуры знаменитого доктора предусматривают работу с физической «поверхностью», или явлением, и заключаются в осмотре и пальпации обнаженного тела Кити. Толстой остраняет процесс физического осмотра, заменяя слова «мужчина» и «девушка» словами «доктор» и «больная» – этот прием позволяет ему разграничить ситуацию по гендерному признаку и подчеркнуть ее моральную неуместность: «Он с особенным удовольствием, казалось, настаивал на том, что девичья стыдливость есть только остаток варварства и что нет ничего естественнее, как то, чтоб еще не старый мужчина ощупывал молодую обнаженную девушку» [Толстой 1928–1958, 18: 124]. Метод знаменитого доктора (который он представляет как прогрессивный, несовместимый с «варварской» деликатностью) не только не принимает во внимание внутреннее моральное чувство пациентки (стыд Кити, значение которого я рассматриваю ниже), но и явно сводит объект исследования к телу больной и отождествляет осмотр объекта и прикосновение к нему с постижением правды[332]. Другими словами, как и в трактате Страхова, материалистическая наука принимает внешнее за единственную реальность.

Толстой остраняет не только процесс медицинского осмотра, но и само слово «осмотр» (от «осматривать»), которое подразумевает поверхностный взгляд. Осмотр, проводимый врачом, конечно, направлен на то, чтобы проникнуть в глубины организма, но, как покажет Толстой, бесполезно искать ответы внутри тела, когда поражена сама его суть – душа. В своем изображении подхода знаменитого доктора к состоянию Кити Толстой продуктивно исследует взаимодействие видимого и невидимого, присущее медицинскому восприятию и осмысленное позднее Фуко, но при этом также добавляет дополнительный уровень внутреннего и невидимого – психики, усложняя тем самым задачу диагноста.

В этой сцене доминируют слова, связанные с наблюдением, которые подчеркивают важность для Толстого визуального (и, шире, сенсорного) канала познания – канала, которым, как мы видели, в значительной степени пренебрегают герои Чернышевского. Слово «видеть», однако, на протяжении всего эпизода приобретает более широкий спектр значений и охватывает другие сенсорные переживания. По сути Толстой раскрывает эвфемистическую природу термина «осмотр», который, как он не преминул подчеркнуть, включает в себя гораздо больше, чем просто визуальное обследование пациента. Когда в конце консультации знаменитый доктор объявляет, что ему необходимо «видеть еще раз больную», он имеет в виду вполне простые процедуры: традиционную беседу с пациенткой и замер пульса. Однако тут же слово «видеть» обнаруживает свою двусмысленность, когда мать Кити неверно истолковывает его как «осмотреть» и с ужасом восклицает: