методе важнее не столько его детерминизм, сколько потенциальное влияние на реальность, которое он предполагает («…как скоро условие явления один раз узнано и выполнено, – утверждает Бернар, – явление должно всегда и необходимо воспроизводиться по воли экспериментатора» [там же: 86]. И действительно, как Чернышевский, в отличие от Герцена, меньше думает о причинах и больше о том, что делать, так и экспериментальный научный метод, в интерпретации Бернара, ставит вопрос не почему, а как. Мы не знаем, почему опиум усыпляет нас, но если мы знаем механизм сна и знаем, как опиум нас усыпляет, мы можем предотвратить или вызвать сон, «и мы в состоянии будем действовать на явление и управлять им по своему произволу» [там же: 107]. Очевидно, что именно идея изменения реальности и чувство контроля, которое испытывает экспериментатор, сделали экспериментальный метод столь привлекательным для радикальной программы Чернышевского[313]. Идея контроля, более того, присуща самому понятию эксперимента, согласно определению Бернара: «Этот-то род поверки, посредством разсуждения и фактов, и составляет, собственно говоря, опыт, и это единственный прием, который мы имеем, чтобы изучить природу вещей, находящихся вне нас» [там же: 6].

Идея самообразования через эксперимент, ключевая для определения Бернара, в романе Чернышевского менее заметна из-за тенденции представлять процесс приобретения знаний его героями как беспроблемный. Если Катя Полозова в результате эксперимента действительно узнаёт о Соловцове то, чего не знала раньше, то Кирсанов, ставя свои многочисленные опыты, не приобретает новые знания, а добивается практического результата, действуя на основании уже подтвержденного им предположения (даже проводя самый опасный эксперимент с Полозовым, он «был совершенно уверен в эффекте»). Поэтому все опыты в романе неизменно успешны: будь то эксперимент по освобождению женщин, созданию социалистического кооператива или построению идеального общества.

В целом, как я уже замечала, положительные герои Чернышевского достаточно легко приобретают знания – они либо уже им обладают, либо, если чего-то не знают, то очень быстро выясняют без особых сомнений и неуверенности[314]. Когда Вера Павловна страдала из-за любви к Кирсанову, «никто не замечал ничего» или приписывал ее бледность какому-то «легкому нездоровью», но Лопухов точно понимал, в чем дело: «…он и так знал [всю ситуацию], ему и смотреть-то было нечего» [Чернышевский 1939–1953, 11: 190]. Если в романе Герцена «легенькая горячечка» Круциферской ввела в заблуждение врача, ее мужа и ее саму, то в книге Чернышевского Лопухов обладает всей полнотой знаний; сокращенная конструкция – «он и так знал» – еще больше подчеркивает всеохватность его осведомленности. Примечательно, что вторая часть предложения («ему и смотреть-то было нечего») отвергает визуальный канал получения знаний как излишний и второстепенный: в отличие от Толстого, Чернышевский явно отдает предпочтение логическим и вербальным средствам познания перед силой взгляда[315]. Кирсанов, оценивая состояние Кати, тоже сразу приходит к правильному выводу без какого-либо обширного визуального или тактильного осмотра (обратите внимание на формулировку, аналогичную той, что описывает знания Лопухова: «Кирсанову нечего было много исследовать больную»).

Даже бессознательное быстро поддается логическому переводу или научному анализу. Сон Веры Павловны, который помогает ей понять, что она не любит Лопухова по-настоящему, преподносит ей это новое знание довольно прямолинейно, в виде письменного утверждения: «Ты не любишь его»[316]. Когда Лопухов пытается расшифровать сон своей жены, он быстро приобретает желаемое знание с помощью научного исследования:

Скоро у Лопухова явилось предположение: причина ее мыслей должна заключаться в том обстоятельстве, из которого произошел ее сон. В поводе к сну должна находиться какая-нибудь связь с его содержанием. <…> Лопухов стал пересматривать свой и ее образ жизни, и постепенно все для него прояснялось. <…> Особенно загадочного тут нет ничего. От этого было уже очень недалеко до предположения, что разгадка всего – ее сближение с Кирсановым, и потом удаление Кирсанова. <…> Через какие-нибудь полчаса раздумья для Лопухова было ясно все в отношениях Кирсанова к Вере Павловне [там же: 177–178].

В своем решении Лопухов также использует научный метод: когда на следующий день он посещает Кирсанова и убеждает его возобновить свои визиты, он делает это для того, чтобы экспериментально проверить свою вторую гипотезу, надеясь, что присутствие Кирсанова поможет Вере Павловне осознать истинный объект ее привязанности. Именно так и происходит, и эксперимент удается, как и в случае с любовной болезнью Кати Полозовой.

Следует, однако, учитывать, что эпистемология ученых в романе Чернышевского не сводится к чистому теоретизированию, а опирается также на опыт. Хотя, согласно распространенному мнению, Чернышевский ценит теорию превыше жизни (эту точку зрения, впрочем, уже оспорил Дрозд), само противопоставление теории и жизни не выдерживает критики, поскольку теории писателя всегда проверяются экспериментально, а экспериментальный метод по определению в значительной степени опирается на данные опыта. Бернар отмечает, что французское слово «expérience» (а также русское «опыт») охватывает и жизненный опыт, и эксперимент:

Слову опыт мы дадим в опытной медицине тот же общий смысл, какой оно сохраняет повсюду. Ученый каждый день научается опытом; посредством опыта он постоянно улучшает свои научные идеи, свои теории, исправляет их, чтобы привести в согласие все с бóльшим и бóльшим количеством фактов, и таким образом более и более приблизиться к истине [Бернар 2010: 15].

Чернышевский, по сути, не сводит умственные усилия Лопухова по расшифровке сна своей жены к чистой теории, но подчеркивает роль опыта в этом процессе. Лопухов берется за исследование чувств Веры Павловны в надежде, что, будучи старше и опытнее ее, он сможет лучше их понять. После успешного результата рассказчик отмечает, что теория Лопухова «дает безошибочные средства к анализу движений человеческого сердца <…>. Правда и то, что теория эта сама-то дается не очень легко: нужно и пожить, и подумать, чтоб уметь понять ее» [Чернышевский 1939–1953, 11: 178]. Рассуждения героев и их подход к действительности по своей сути остаются научными, но это «новая наука» XIX века, которая, как отмечает М. Кац, «поставила опыт – т. е. наблюдение и эксперимент – в качестве основы и конечной проверки всех знаний» [Katz 1988: 63]. Эта научная революция, как предполагает Кац, породила радикально новое понимание научного знания – «воспринимаемого как процесс открытия, бесконечный поиск, бессрочная революция» [там же]. Однако версия «новой науки», предлагаемая Чернышевским, с предсказуемым успехом экспериментов и относительно безболезненным и прямым путем к истине не предусматривает возможности для подлинного проявления спонтанности человеческого опыта.

* * *

Таким образом, в романе «Что делать?» Чернышевский включает древний топос любви как болезни в свою социальную программу, направленную на равенство полов и освобождение женщин. Одна из его стратегий в продвижении этой программы – стратегия, которую он разделял с другими сторонниками женской эмансипации, – заключалась в том, чтобы опровергнуть биологическую основу гендерных различий, а вместе с ней и физиологическую природу любовной болезни. В результате, как мы видели, чисто психологическая интерпретация и психологическое лечение этой болезни преобладают над более научным и медикализированным подходом.

Однако наука, хотя и отходит на второй план в социально-этической программе романа, продолжает служить методологической основой для взаимодействия героев с реальностью. Бернар оправдывал применение своего экспериментального метода к живым существам тем, что эксперименты уже были широко распространены (и этически приняты) в обычной жизни: «Ибо не нужно заблуждаться, полагая, что нравственность не допускает делать опыты над своим ближним и над самим собою; в житейской практике люди ничего не делают, кроме опытов одни