в зависимости от культурных предпочтений каждой эпохи и индивидуального набора идей и проблем каждого произведения. Похоже, что демедикализируя любовную тоску, Чернышевский вновь подчеркивает социальную, а не физиологическую природу этого явления. Более того, преуменьшение им значения научных методов и медицинских процедур в случае с Полозовой отражает тот факт, что в романе в целом наука не имеет абсолютной ценности, а вторична по отношению к политической программе.

При пристальном анализе становится ясно, что научная деятельность Лопухова и Кирсанова описана в книге весьма туманно (упоминание о препарировании лягушек маркирует их лишь как «нигилистов» 1860-х годов). Значение единственного конкретного исследовательского проекта, который упоминается в романе (синтез белка), в основном практическое и социальное: поскольку белковина (альбумин) использовалась в пищевой промышленности, считалось, что его синтез позволит производить больше продуктов питания по более низкой цене и, следовательно, улучшит положение бедных[300]. Более того, в нескольких случаях научные или медицинские интересы двух друзей подчинены проекту освобождения женщины. Когда Лопухов принимает участие в спасении Веры Павловны, Кирсанов, обеспокоенный тем, что это отвлечет друга от их совместного научного проекта, хочет убедиться, что молодая женщина достойна подобных усилий. Лопухов подтверждает, что она достойна, и Кирсанов дает свое согласие. Участие Кирсанова в деле Кати Полозовой, страдающей из-за любви, явно мотивировано не столько его профессиональными медицинскими интересами, сколько ее потенциалом как объекта в его проекте по эмансипации. Во время консилиума Кирсанов наблюдает за поведением Кати и поражается силе ее характера, а также тому, как стойко и спокойно она переносит ситуацию: «Кирсанов увидел, что такая девушка заслуживает, чтобы заняться ею…» [там же, 11: 298]. Даже несмотря на то что слово «заняться» здесь, несомненно, означает «проявить интерес в профессиональном плане», он, безусловно, берется за дело Кати из-за ее сильного характера, что вряд ли можно считать медицинским соображением; напротив, клинический подход обычно подчеркивает важность изучения болезней, а не лечения людей – индивидуальность пациента, таким образом, преуменьшается[301]. Более того, объясняя свой отказ обсуждать ситуацию Кати с ее отцом без ее разрешения, Кирсанов приводит чисто идеологическое обоснование своего решения и ясно дает понять, что его идеологические принципы превалируют над профессиональной этикой: «Я принимаю правило: против воли человека не следует делать ничего для него; свобода выше всего, даже и жизни» [там же: 294]. Его роль врача в случае с Катей во многом символична и вписывается в схему спасения женщин мужчинами в прямом и переносном смысле (ср. спасение Веры из «подвала» ее семьи Лопуховым; спасение Рахметовым, изучавшим сначала естественные науки, а затем филологию, молодой вдовы, которую понесла лошадь; освобождение самим Кирсановым проститутки Насти Крюковой от развратной жизни).

Распределение ролей «спасатель»/«спасенный» и «врач»/«пациент» по гендерному признаку (как мужчина/женщина соответственно) несколько подрывает феминистскую направленность романа. Так, один из ранних критиков романа, радикал Николай Шелгунов, негативно оценивал Веру Павловну как образец эмансипированной женщины именно потому, что ее неоднократно спасают персонажи-мужчины [Drozd 2001: 17]. Ассоциация научного подхода и медицинского авторитета с мужественностью была заметна в трудах французских натуралистов того времени: в частности, у Эмиля Золя, как отмечает Э. Байфорд:

…образ «научного наблюдателя» и идеал научного «стиля» систематически почитаются за мужественность. Образ врача, который становится популярным персонажем эпохи, имел схожие коннотации. У Чернышевского он сочетается с ролью учителя и освободителя [Byford 2003: 219].

Таким образом, профессия врача обычно считалась сугубо мужским занятием; как провозгласил Мишле: «„Что такое женщина? Болезнь“ (Гиппократ). – Что такое мужчина? Врач» [Michelet 1893–1899, 34: 270][302]. Поэтому весьма символично, что Вера Павловна решает сделать медицинскую карьеру, чтобы обрести не только социальную и финансовую, но и эмоциональную независимость[303]. И все же факт остается фактом: по большей части в сюжете романа функции освободителей и лекарей, как буквально, так и метафорически, берут на себя мужчины.

Отмеченная Байфордом тройственная роль врача особенно ярко проявляется в эпизоде с Настей Крюковой. Во время своей первой встречи с проституткой Кирсанов проявляет себя прежде всего как медик: в отличие от осмотра Кати, он слушает грудь Насти и ставит ей диагноз «туберкулез». Однако он объясняет ее болезнь не столько физическими причинами, сколько изнурительным образом жизни и особенно связанным с ним чрезмерным пьянством – и тем самым косвенно высказывается о моральной неприемлемости ее занятия. Медицинское заболевание – туберкулез – предстает здесь не столько как физическое расстройство, сколько как внешнее проявление нравственного и социального недуга. Наконец, помогая Насте рассчитаться с хозяйкой публичного дома и начать самостоятельную и честную жизнь, Кирсанов берет на себя роль социального эмансипатора. Важно отметить, что медицинское вмешательство героя оказывается довольно неудачным: ему удается лишь задержать развитие болезни, которая в итоге убивает Настю. Однако его нравственное и социальное влияние на жизнь Насти глубоко: когда она появляется в романе в качестве одной из швей в кооперативе Веры Павловны, читатель видит уже исправившуюся женщину, отказавшуюся от своего позорного прошлого и зарабатывающую на жизнь честным трудом.

То, что эмансипационные усилия Кирсанова обусловливают его медицинскую методологию, несколько менее очевидно в эпизоде с Катей Полозовой, но и здесь мы видим, как процесс диагностики оборачивается пропагандой радикальных идей (вспомним его речь о свободе): другими словами, он одновременно лечит, воспитывает и освобождает девушку[304]. Отказ Кирсанова от традиционного тропа «разговор с отцом» следует рассматривать в том же ключе: писатель подрывает традицию с целью провозгласить «новую мораль» радикалов, при которой семейный авторитет должен быть низложен, чтобы человек (особенно женщина) стал действительно свободным. Примечательно, что именно способность Кати скрыть от отца истинную причину своего недуга служит Кирсанову доказательством силы ее характера, что он с удовлетворением отмечает во время консилиума. Катя никогда не восстает против отца, как Вера Павловна против матери, просто потому, что старый Полозов вызывает у читателя симпатию: это вовсе не деспотичный родитель, а, скорее, излишне снисходительный и упрямый. Вместо этого освобождение Кати от семейного влияния (и окончательное излечение от меланхолии) происходит более опосредованно – когда ее отец разоряется, девушка освобождается от груза его богатства, а затем и от фальшивых поклонников. Усилия Кирсанова по лечению/ воспитанию/освобождению оправдывают себя, когда Катя вступает в ряды «новых людей»: она сближается с Верой Павловной, открывает аналогичный кооператив и выходит замуж за Лопухова, который в конце романа вновь появляется в образе американца русского происхождения Чарльза Бьюмонта.

Склонность Чернышевского преуменьшать значимость и эффективность научных исканий и медицинских вмешательств своих персонажей также может объяснить преобладание психологического подхода к любви как болезни над медицинским, более ожидаемым в контексте эпохи. Нейтральная, объективная позиция идеального ученого или врача, которую отстаивали французские натуралисты, была чужда радикальной программе Чернышевского по активному преобразованию действительности[305]. Психологическая модель более привлекательна для него, поскольку позволяет фигуре «доктора» оказывать глубокое влияние на сознание человека и его жизнь в целом. И именно поэтому эта модель не появляется в романе в чистом виде, хотя автор сохраняет решающую роль медицинского работника в диагностике и лечении болезни. Функция врача, обращающегося к психике, а не к телу, любопытным образом аналогична функциям священника, которого традиционно воспринимали как «духовного врача», и продолжали так называть в публицистическом дискурсе 1860-х годов в противовес «врачу плоти»[306]. Преобладание психологического подхода к лечению душевного расстройства можно рассматривать как еще одно проявление религиозной основы