испробовал множество псевдомедицинских средств, от рыбьего жира до железа и лаписа), предлагает в качестве решения поездку за границу. Как и в случае с подходом доктора Крупова к туберкулезу Круциферской, этот поразительно старомодный терапевтический метод вписывается не столько в контекст медицинской и физиологической науки того времени, сколько в традицию излечения любовной болезни, для которой путешествие, разлука с любимым объектом, было типичным рецептом с древности. Естественно, позитивистски настроенный знаменитый доктор поначалу решительно отвергает этот метод, поскольку он не может ничего изменить, если физиологический процесс (в данном случае туберкулезный) уже начался. Пытаясь отстоять терапевтическую ценность такого путешествия, семейный врач перечисляет ряд оснований, которые, опять же, удивительно интуитивны и ненаучны для эпохи позитивизма: «перемена привычек», «удаление от условий, вызывающих воспоминания», и, наконец, самое иррациональное – «и потом матери хочется» [там же]. Примечательно, что в этом списке отсутствует самый очевидный медицинский элемент лечения за границей – курортные воды, упоминание которых сделало бы его аргументацию более «научной». Для сравнения, знаменитый доктор предписывает пить минеральную воду и, после показных раздумий, любезно дает свое разрешение и на поездку за границу.

Следует отметить, что нет никакого противоречия в том, что семейный врач предварительно диагностирует у Кити туберкулез и в то же время выступает за «психологические» методы лечения. Как я уже указывала в главе 3 данного исследования, в XIX веке туберкулез рассматривался как особая форма любовной болезни. C конца XVIII века и на протяжении всего последующего столетия было распространено мнение, что туберкулез может иметь как психологическое, так и соматическое происхождение, а страстная любовь считалась одной из основных причин этого заболевания. Например, в 1792 году журнал «Санкт-Петербургские врачебные ведомости» составил следующий список возможных (и не исключающих друг друга) причин туберкулеза – характерное сочетание физических и духовных факторов: «заключенный воздух, страсти, печаль, размышление, великая любовь, завалы в кровотечениях, например, в месячных, в почечуе… осановление пота, истребление оного на руках и ногах»[355]. Семья Толстого разделяла убеждение, что «великая любовь» и туберкулез идут рука об руку: после разрыва его невестки Татьяны со своим женихом, братом Толстого Сергеем, все боялись, что у нее разовьется чахотка. Сам писатель лишь намекает на эти опасения в своей лаконичной дневниковой записи от 25 сентября 1865 года: «Таня страшн[о]» [Толстой 1928–1958, 48: 63]. Жена Толстого, Софья, более подробно комментирует ситуацию в записи от 12 июля: «Сережа обманул Таню… Вот уже скоро месяц постоянного горя, тяжелого чувства, глядя на Таню… Признаки ее чахотки меня мучают ужасно» [Толстая 1928: 91].

Однако в ситуации с Кити Толстой ставит под сомнение диагноз «туберкулез», косвенно противопоставляя неопределенную симптоматику ее состояния случаям реальных больных туберкулезом, например Николая Левина или посетителей немецкого курорта: для них писатель не жалеет конкретных физиологических деталей, таких как кашель, усталость, болезненное истощение и потливость. Описание лечения Кити на водах в Германии в конце второй части, напротив, сосредоточено почти исключительно на психологическом аспекте ее состояния[356]. В этой части романа болезнь девушки почти полностью «забыта» рассказчиком; ее любовная тоска упоминается лишь однажды, косвенно; ее отец рад, что она полностью выздоровела. Этого не было в ранних черновиках главы, где содержались прямые упоминания болезни Кити (хотя очевидно, что уже на этом этапе написания романа Толстой представлял себе ее первоначальную болезнь как менее серьезную): «В Содене было очень много того больного жалкого народа, который собирается там; но были тоже и такие больные и больныя, как Кити, которые приезжают туда почти здоровые, только под влиянием угрозы предстоящей болезни» [Толстой 1928–1958, 20: 226–227].

Однако в окончательном варианте почти все упоминания о предполагаемом состоянии здоровья Кити исчезают. Мы также не находим никаких конкретных указаний на реальный процесс ее выздоровления, ни одного описания того, как она пьет минеральную воду или консультируется с врачами. Сцены посещения вод описывают ее встречи с другими людьми или представление новых знакомых отцу; однако сама лечебная процедура полностью отсутствует. Опять же, в ранних черновиках этой главы есть более явные упоминания о лечении: «Кити Щербацкая еще далеко не кончила полного предназначенного ей курса вод, как уже отец и мать ее с радостью видели, что здоровье ее совершенно поправилось» [там же: 226]. Гораздо подробнее в этой части романа описывается интенсивная внутренняя жизнь Кити во время ее пребывания на водах. Похоже, что замалчивание Толстым медицинской стороны пребывания Щербацких на водах и концентрация на жизненном опыте Кити свидетельствуют о целебной силе последнего» (т. е. жизненного опыта).

Но было бы слишком поспешно делать предсказуемый вывод о том, что Толстой предпочитает психологическую модель любви как болезни медицинской. На протяжении всего повествования о болезни и выздоровлении Кити Толстой, как мы видели, использует парадигму любовного недуга довольно нестандартно. То же самое относится и к традиционной психологической терапии, предложенной семейным врачом. Один из главных аргументов доктора в пользу поездки за границу – «удаление от условий, вызывающих воспоминания» – не выдерживает проверки реальностью. Присутствие на том же курорте другой девушки, страдающей от любви, и особенно больного туберкулезом брата Левина, Николая, вряд ли позволило бы Кити забыть драму ее «разбитого сердца». И все же поездка действительно вылечила девушку, хотя и по другим причинам, чем предполагали врачи. Поскольку болезнь, о которой идет речь, была не туберкулезом и даже не любовной тоской, а была вызвана стыдом, она требовала другого терапевтического подхода.

Современные теории стыда связывают эту эмоцию с глубоким кризисом идентичности, поскольку стыд всегда связан с негативной переоценкой своего «я» [Lewis 1971: 30]. В отличие от чувства вины, которое обязательно затрагивает нравственную сферу и чувство моральной неправоты, стыд – который может, но не обязательно должен иметь такой нравственный компонент – определяется как чувство воспринимаемой неполноценности или неадекватности[357]. Отвергнутая любовь – «высшая угроза в том, что касается стыда» – вызывает особенно острое чувство несостоятельности и заставляет личность бороться между «верностью себе» и интернализованным неодобрением другого [Adamson, Clark 1999: 11]. Именно эта борьба, болезненный процесс самопознания, в ходе которого Кити вновь обретает «верность себе», излечивает героиню от стыда, а вовсе не минеральные воды Содена или физическое удаление от места, где развернулась ее драма.

Знакомство Кити с Варенькой – альтруистичной приемной дочерью богатой аристократки – играет решающую роль в этом процессе. Варенька, которая проводит все свое время в Содене, ухаживая за больными, заменяет Кити блестящую и чувственную Анну в качестве эго-идеала: «Кити чувствовала, что в ней, в ее складе жизни, она найдет образец того, чего теперь мучительно искала: интересов жизни, достоинства жизни – вне отвратительных для Кити светских отношений девушки к мужчинам…» [Толстой 1928–1958, 18: 227]. Как и в случае с Анной, Кити «влюблена» в Вареньку и любуется ею. Визуальное взаимодействие здесь также имеет огромное значение:

Обе девушки встречались в день по нескольку раз, и при каждой встрече глаза Кити говорили: «кто вы? что вы? Ведь правда, что вы то прелестное существо, каким я воображаю вас? Но ради Бога не думайте, – прибавлял ее взгляд, – что я позволяю себе навязываться в знакомые. Я просто любуюсь вами и люблю вас». – «Я тоже люблю вас, и вы очень, очень милы. И еще больше любила бы вас, если б имела время», – отвечал взгляд неизвестной девушки [там же].

И снова Кити признается в любви через взгляд,