но на этот раз ее взгляд не остается без ответа, и ее любовь встречает взаимность: «Кити, как это часто бывает, испытывала необъяснимую симпатию к этой M-lle Вареньке и чувствовала по встречающимся взглядам, что и она нравится» [там же: 226][358].

Варенька помогает Кити «преодолеть» свой стыд, косвенно раскрывая его эгоистическую природу. Как отмечает Льюис:

Оправиться после реакции стыда легче, если признать, что такая реакция связана «только с самим собой». Признание субъективной, рационально тривиальной, «нарциссической» реакции позволяет избавиться от стыда с помощью самокритики или смягчить его добротой или словами утешения со стороны другого [Lewis 1971: 27].

Именно это и делает Варенька. Она показывает отсутствие морального элемента в стыде Кити: «Ведь вы не поступили дурно?» Ответив: «Хуже, чем дурно – стыдно», – Кити невольно признает, что ее стыд связан не с моральным проступком, а «только с ней самой»[359]. Альтруистическое служение ее подруги больным заставляет Кити пересмотреть свою одержимость собственным уязвленным «я»; ее драма постыдного разоблачения дополнительно теряет значение, когда Варенька, которая сама пережила трагедию несостоявшейся любви, небрежно замечает, что «нет девушки, которая бы не испытала этого. И все это так неважно» [Толстой 1928–1958, 18: 234]. «Что было важно», как вскоре понимает Кити, наблюдая за спокойным и искренним альтруизмом Вареньки, так это любить других, а не себя. Это понимание подкрепляется тем, что Кити открывает для себя духовный аспект христианства благодаря мистически настроенной мадам Шталь, приемной матери Вареньки: «Ей открылось то, что, кроме жизни инстинктивной, которой до сих пор отдавалась Кити, была жизнь духовная» [там же: 235]. Побуждаемая этими откровениями, Кити с энтузиазмом приступает к осуществлению своих недавно обретенных принципов и начинает заботиться о пациентах курорта, копируя самозабвенное отношение Вареньки к другим людям.

Как и в сцене бала, Кити лучше всего познает свою личность в результате переоценки окружающего мира. На водах, как и на балу, она предается интенсивному наблюдению и фантазирует о других приезжих. Важно отметить, что достичь более глубокого самопознания и в конечном итоге душевного покоя ей помогает отец, побуждая более трезво и реалистично оценивать окружающий мир. В частности, ироничный взгляд старого князя подтверждает ранее сложившееся у Кити впечатление о довольно показной и бесчеловечной природе мистицизма мадам Шталь. Несмотря на решимость героини противостоять мнению отца (в книге – «взгляду»), после его насмешливых комментариев

божественный образ госпожи Шталь, который она месяц целый носила в душе, безвозвратно исчез… Осталась одна коротконогая женщина, которая лежит потому, что дурно сложена, и мучает безответную Вареньку за то, что та не так подвертывает ей плед. И никакими усилиями воображения нельзя уже было возвратить прежнюю мадам Шталь [там же: 245].

В конечном счете «инстинктивная жизнь» оказывается ближе истинной природе Кити, чем следование религиозной доктрине или подражание идеалу из реальной жизни. Девушка понимает, что ее новая «идентичность» была такой же ложной, как и предыдущая, которую она отвергла, и так же основана на тщеславии и самолюбовании – только теперь она восхищалась не своей физической привлекательностью, а внутренней красотой, наслаждаясь «сознанием своей добродетельности», как во время ухода за чахоточным художником Петровым [там же: 239]. Неудержимая жизненная сила Кити, «сдержанный огонь жизни», которого у нее в избытке – заметим, что Варенька не обладает этим качеством, – оказывается несовместимой с жизнью, повинующейся теории. После того как ее попытки самосовершенствования через вымученную филантропию терпят неудачу, Кити с горечью признается Вареньке (и самой себе): «…все это было притворство <…> Я не могу иначе жить, как по сердцу, а вы живете по правилам» [там же: 248–249]. Отвергнув Вареньку в качестве своего эго-идеала, Кити смогла принять себя такой, какая она есть. Примечательно, что, когда позже мы видим, как Кити ухаживает за чахоточным больным (ее умирающим деверем Николаем Левиным), она спонтанно проявляет ту самую самоотверженную любовь, которую пыталась насильно имитировать на водах: «Кити же, очевидно, не думала и не имела времени думать о себе; она думала о нем [Николае], потому что знала что-то, и все выходило хорошо» [Толстой 1928–1958, 19: 66]. Показательно, что Николай (как и отец Кити) предпочитает называть Кити «Катей», то есть ее настоящим именем, подчеркивая тем самым ее искренность в тот момент.

Обретение Кити Щербацкой своего подлинного «я» обозначает успешное завершение ее лечения на водах, достигнутое не с помощью клинических процедур, а в результате самого процесса жизни. В ранних черновиках романа эта идея и само соперничество двух терапевтических аспектов путешествия Кити находят более явное выражение. Сближение с мисс Суливант (прототип Вареньки в этой версии романа), по словам Толстого, «помогло здоровью Кити едва ли не больше, чем и перемена условий жизни и сами воды» [Толстой 1928–1958, 20: 227]. И рекомендация знаменитого доктора (пить минеральную воду), и психологическая терапия семейного врача (перемена обстановки), или, можно сказать, и медицинская, и психологическая модели, здесь отвергаются как недостаточные в пользу лечения, происходящего из опыта самой жизни. В окончательном варианте романа Толстой, однако, воздерживается от открытого высказывания и как бы признает авторитет семейного врача: «Предсказания доктора оправдались. Кити возвратилась домой, в Россию, излеченная» [Толстой 1928–1958, 18: 250]. Но впечатление о том, что последнее слово осталось за медициной, оказывается ошибочным. Как понимала сама Кити, для того чтобы выздороветь, ей нужно было «пережить» свой стыд. Таким образом, ее излечение происходит не благодаря медицинскому или психологическому методу, а через интенсивный внутренний процесс самопознания, вызванный внешними переживаниями[360]. В Россию возвращается не наивная девочка, бессознательно следующая сомнительным общественным нормам, не романтическая героиня c разбитым сердцем, «умирающая» от безответной любви и унижения, а зрелая женщина, принявшая себя такой, какая она есть, и, более того, достигшая спокойствия, которое в Вареньке всегда казалось ей чем-то завидным и недостижимым: «Она не была так беззаботна и весела как прежде, но была спокойна. Московские горести ее стали воспоминанием» [там же].

Так болезненное переживание стыда, вызванного неудавшейся любовью, стало решающим в переходе героини от невинности к «падению» и окончательному принятию себя. Толстой использовал похожую схему в «Войне и мире», где падение Наташи также происходит в высшем обществе и в присутствии старшей и более опытной великосветской красавицы, которой Ростова визуально восхищается (там также подчеркивается «нагота» туалета обеих женщин)[361]. В обоих романах выздоровление молодых героинь проходит почти по одинаковому сценарию, только в «Войне и мире» важную роль играет религия (пост Наташи и подготовка к святому причастию). Как и Кити, Наташа после физического восстановления становится «спокойнее, но не веселее». После болезни она избегает «всех внешних проявлений радости: балов, катанья, концертов, театра», что напоминает отвращение Кити к светскому обществу во время ее недуга [Толстой 1928–1958, 11: 69]. Тяга к общению с детьми также характеризует обеих героинь во время их драматического опыта. После болезни Наташа особенно сближается со своим младшим братом Петей и Пьером Безуховым, по-детски наивным персонажем, а Кити, как мы помним, открыто признается сестре, что теперь чувствует себя комфортно только с детьми. В обоих случаях Толстой показывает новое самосознание, противопоставляя настоящее героини обстановке ее «невинного» прошлого: в случае Кити эту роль играет ее «маленькая розовенькая комнатка»; в случае Наташи разрыв с ее прежним беззаботным, наивным и веселым