Еще одна мысль, которую Усиевич, возможно, пыталась отогнать, сводилась к тому, что туманные арктические сумерки, опускавшиеся на реку, служат идеальной маскировкой. В окрестных лесах и в самом деле процветала оживленная контрабандная торговля самыми разными товарами военного назначения, а туман, в котором растворялись даже громоздкие ящики с грузами, уж точно мог скрыть и человека20.

Разумеется, здесь было полным-полно иностранцев, род занятий которых вряд ли кто-нибудь смог бы точно определить. С первой военной зимы международный Красный Крест использовал деревянный пешеходный пограничный мост для обмена пленными. Летом больных и раненых переправляли через реку на специальной лодке-лазарете, но зимой те, кто мог хотя бы ковылять на костылях, переходили через мост самостоятельно под пристальным взглядом пограничников. Сколько всего пленных прошло таким образом через этот северный пограничный переход, сказать трудно, но, вероятно, не меньше 75 000 – главным образом австрийцы, венгры и турки. Обмен пленными никогда не был безопасным предприятием, и незадолго до прибытия Ленина и его группы в Хапаранде была отмечена вспышка брюшного тифа. Многие странники военного времени нашли здесь свой конец, на кладбище непрерывно появлялись всё новые могильные холмики, и, конечно, одному-другому иностранцу здесь ничего не стоило исчезнуть без следа.

Ленин не поддавался сомнениям. Он и тут, в снежной глуши, вдали от больших городов, затерянный в архипелаге ящиков и мешков, думал только о революции21. О безопасности приходилось беспокоиться его спутникам: группу проводили на берег реки и усадили по двое в пятнадцати небольших санях. Эти импровизированные такси, запряженные коренастыми пони, по нескольку месяцев в году сновали взад и вперед по речному льду, покрывая за каждую ездку два с лишним километра. Их нынешние пассажиры, которые сейчас кутались в одеяла, пытаясь спастись от ледяных порывов арктического ветра, каких-нибудь шесть дней назад любовались лазурью швейцарских озер. По мере приближения русской границы некоторые путешественники (в том числе Елена Усиевич) были уже на грани паники – настолько реальной казалась угроза, что сейчас их всех арестуют. Зиновьев вспоминал, что откинулся на спинку саней и любовался небом. Но большинство остальных думали о границе и об ожидавшей их неизвестности.

У англичан в Петрограде составилось неблагоприятное мнение о большевиках. В течение нескольких недель революции Фрэнк Линдли наблюдал их риторику, их программу и их газету.

“Правда” занимает предвзятую позицию непримиримой вражды по отношению к членам Временного правительства и к войне, – записывал он в конце марта. – Первых газета представляет как опаснейших реакционеров, а последнюю – как результат махинаций их и подобных им за границей . Своими безжалостными нападками эта газета вызывает заметную нервозность в среднем классе Петрограда.

Хорошо, что “правительство своевременно обнаружило, что один из издателей газеты находится на службе в тайной полиции”, однако газета устояла22. По-видимому, добавлял Линдли, никто не знает ни имен новых издателей, ни финансовых источников “Правды”.

Такого рода недостаток конкретных данных был в этот период постоянной проблемой. Единственный политик в составе Совета, имя которого Линдли мог назвать с уверенностью (хотя и в неточной транскрипции), был Чхеидзе. Кто были другие активисты и ораторы, оставалось неясным, и скептики испытывали самые мрачные предчувствия по поводу всех без исключения. Тем не менее Линдли казалось, что он может быть уверен в прочности Временного правительства. Оно “не оставляет желать лучшего”, писал Линдли из Петрограда в начале апреля23. Более проницательный генерал Нокс был, однако, другого мнения, и в Лондоне не знали, кому верить. В любом случае было ясно, что большевики (которых в Лондоне называли не иначе как “экстремисты” и “максималисты”) превратятся в нечто гораздо более опасное, чем просто источник раздражения, если им удастся настроить Россию против войны.

В то воскресное утро, когда Ленин собирался пересечь российскую границу, вопрос о союзнической солидарности уже перестал быть чисто теоретическим. Наступление Нивеля на Западном фронте было назначено на раннее утро понедельника. Согласно первоначальному плану, одновременно и Россия должна была атаковать немцев, но теперь Франция и Англия вынуждены были смириться с задержкой на Востоке. Они были довольны уже тем, что русские солдаты хотя бы не бросают свои позиции, заставляя врага удерживать на Восточном фронте свои дивизии и обеспечивать их всем необходимым. Союзникам казалось, что это минимум, которого они вправе требовать от России, но даже это положение было под угрозой из-за гражданской смуты в Петрограде.

Даже Керенский, и тот, кажется, начал заигрывать с крайне левыми24. Министр юстиции вдруг высказался о неприемлемости аннексий и контрибуций, поставив под сомнение заветные цели союзников в войне и напомнив им, что Петросовет находится в руках социалистов. Единственным рычагом давления, который оставался у Лондона и Парижа, было ограничение экономической помощи. В апреле 1917 года англичане задержали партию тяжелой артиллерии, первоначально предназначавшейся для России, на том основании, что это оружие сейчас нужнее на других участках фронта. Правительство США, только что вступившее в игру, рассматривало возможность удержания обещанного военного кредита в случае, если Россия уступит пацифистам25.

За неделю до начала наступления Нивеля все союзники, следившие за событиями в России, с облегчением отметили, что левые, настроенные против войны, кажется, несколько сдали назад. “Правда” (под влиянием Каменева) смягчила тон, а Церетели творил настоящие чудеса в Петросовете. Локкарт в Москве по-прежнему оценивал большевиков как “наименее удовлетворительный элемент”. В их рядах, писал он, “кажется, есть немецкие провокаторы, и [они], возможно, опираются на немецкие деньги”:

Хотя на такой ранней стадии революции было бы весьма преждевременно высказывать определенное мнение, но у меня такое впечатление, что кампания социалистов теряет почву под ногами. Их газеты читают не так, как в начале революции, и так как свежесть их нападок теряется, им, вероятно, будет труднее добыть достаточно средств для своей пропаганды. Против них уже действует контрпропаганда, и один из результатов действий социалистов состоит в том, что вместе соединились теперь все умеренные элементы общества26.

Бьюкенен из Петрограда вполне соглашался с Локкартом27.

Итак, последнее, чего желали союзники, было неожиданное появление Ленина собственной персоной. У британского правительства не имелось какого-то цельного образа этого человека (в одной из служебных записок он был назван через запятую с другими “иностранными мошенниками”), однако досье Ленина, составленное в ходе его довоенных визитов в Лондон, намекало на некоторые его опасные таланты28.

В последнее время о нем ходили самые дикие слухи. Согласно сообщению Генри Стеннинга, представителя британских социалистов в Копенгагене, во время своего однодневного пребывания в Стокгольме Ленин “высказывал чрезвычайную враждебность по отношению к Великобритании”. Это заставляло поверить и другому слуху, пришедшему через Амстердам и наделавшему там много шума: Ленин якобы заявил, что “через две недели между Россией и Германией должен быть заключен мир”29.