Следующий день был не лучше. Британские и французские дипломаты проводили своих ручных социалистов-соотечественников на конференцию, но больше ими никто не занимался. Суханов отмечал:

Какими бы они ни были честными и благородными гражданами, какими бы они ни были убежденными социалистами, для нас, не только для циммервальдцев, но и для наших советских оборонцев, прибывшие англо-французские деятели были фактическими делегатами союзных правительств, были агентами англо-французского капитала и империализма59.

В результате присутствие приезжих социалистов, вспоминал Роберт Брюс Локкарт, вылилось в фарс, так как они “с первого дня оказались совершенно беспомощными перед варварской риторикой русской революции”60. В тот вечер Торн пожаловался Бьюкенену, что не встретил пока что ни одного депутата Совета, руки которого были бы похожи на руки рабочего. “Радикальные социалисты не слишком открыты для внешних влияний”61, – заключил посол.

Наиболее примечательным было последнее заседание конференции, пришедшееся на пасхальное воскресенье по православному календарю. Гостей вновь доставили в зал. Сидевший с ними в президиуме Плеханов выглядел отдохнувшим и успел войти в курс дела. Он произнес зажигательную речь, которую все делегаты из провинции наградили аплодисментами, и указал на уважаемых заграничных гостей, как если бы они были воплощением интернациональной солидарности.

Когда же иностранцы сами взяли слово, впечатление на публику производила скорее их манера, чем собственно речи. По свидетельству (сочувствующего) журналиста Гарольда Уильямса, слушатели еще до всякого перевода реагировали на драматические интонации и жестикуляцию Кашена. О’Грэди “настроил голос на масштабы Трафальгарской площади” и обрушил на “не понимающих ни слова солдат и рабочих поток громовых звуков”62. Восторг вызвала и финальная кульминация, когда Плеханов встал и раскланялся с гостями в знак “союзнической демократии”. Даже Суханов вынужден был признать, что “было торжественно и дружно” 63. Возможно, чтобы не нарушить общее праздничное воодушевление, никто ни слова не сказал о войне.

Когда гости позднее в ходе пленарных бесед все же завели разговор о пушках и союзнических обязательствах, успеха это не имело. Кашена приняли в Совете настолько холодно, что он растерялся и, отклонившись от конспекта своей речи, вдруг ляпнул, что Франция планирует отказаться от Эльзаса и Лотарингии64. Ни один француз в здравом уме не мог бы даже предположить такой возможности, и заявление Кашена (как и он сам) было воспринято как смехотворное.

Торну и О’Грэди повезло не больше. В намерения этих мудрых добропорядочных англичан (не говоря уже о теоретиках-французах) никогда не входило вдохновлять Россию на дальнейшие военные усилия. Один из переводчиков британского посольства сокрушался:

Если бы англичане перестали давать русским и России советы и поняли бы, что революционеры – не сборище длинноволосых, более или менее сомнительных бездельников и тщедушных очкариков-студентов, а лучшие люди страны, тогда нас больше бы любили. А пока что перед нами именно тот случай, когда говорят: “Избави меня, Боже, от таких друзей”65.

Ленин велел им игнорировать журналистов – он, как всегда, сам позаботится о прессе. Трудность была в том, что теперь в поезде появились десятки новых пассажиров. Они толпились у дверей “русских” купе и забрасывали их обитателей вопросами. Целая свора репортеров, хором говоривших чуть ли не на всех языках Северной Европы, разом ввалилась в поезд, шедший из Мальмё, когда он, едва рассвело, сделал короткую остановку на пригородной станции под Стокгольмом.

Была пятница, 13 апреля (в этот день Плеханов и его спутники прибыли в Россию), и кое-кто из цюрихской группы уже с ностальгией вспоминал о пломбированном вагоне и спокойном путешествии по немецким равнинам. В это раннее утро им нисколько не улыбалась перспектива стать знаменитостями. Нервы эмигрантов и так были на пределе, они не выспались, белье на пятый день дороги, казалось, приклеилось к телу, они давно не умывались теплой водой и не знали ни минуты уединения.

В таком кислом настроении путешественники прибыли в Стокгольм и, выйдя из вагона, тут же обнаружили очередной приветственный комитет. На перроне их поджидал левый социалист Фредрик Стрём, который накануне не смог прибыть в Треллеборг. Рядом с ним стояли другие представители шведского риксдага и влиятельный бургомистр Стокгольма Карл Линдхаген. Собралась и немногочисленная группа зевак, в которую затесались по крайней мере двое агентов шведской тайной полиции и несколько иностранных шпионов1. Большую часть дня русские проведут в столице Швеции, и кто-то же должен за ними присмотреть.

Ленин предпочел бы сразу ехать дальше, но до вечера не было ни одного поезда на Норланд. Чтобы с толком использовать проволочку, он загодя составил детальную программу. Прежде всего нужно было добиться от шведов, чтобы они недвусмысленно одобрили его решение проехать через Германию в пломбированном вагоне. Кроме того, он хотел услышать мнения шведских товарищей о войне, мире и революции. Наконец, Ленину нужны были деньги, а кроме того, он надеялся организовать в Стокгольме Русское бюро – большевистское представительство с местным адресом и местным персоналом, которое будет продвигать интересы Ленина на международной арене. Если после всего этого еще останется время, Ленин планировал навестить в расположенной неподалеку тюрьме Лонгхольмен своего старого товарища по Циммервальду Цета Хёглунда.

Наступило пасмурное, но тихое весеннее утро – идеальные условия для фотографов. Кто-то из них и сделал один из самых известных визуальных образов во всей нашей истории. Ленин, не глядя в камеру, в окружении спутников быстрым шагом идет по улице Стокгольма. На вожде тяжелые горные ботинки, и, хотя в целом он выглядит достаточно респектабельно, что-то в его одежде, в том числе и плохо сидящее шерстяное пальто, делает Ленина немного похожим на пугало.

В правой руке Ленин сжимает зонт, выставив его перед собой, словно альпеншток. Даже если он знает, что его фотографируют, он ничем этого не показывает. Ленин полностью поглощен серьезной беседой (этот человек не тратил времени на пустую болтовню) с Туре Нерманом – еще одним шведским циммервальдцем. Нерман на целую голову выше Ленина и одет гораздо более элегантно, однако именно Ленин, этот сгусток энергии, приковывает к себе внимание зрителя.

За этими двумя нестройной группой следуют Крупская и другие товарищи. Фредрику Стрёму приходится почти бежать, чтобы поспеть за остальными. Шведы наняли для своих гостей шесть комнат в отеле “Регина” на улице Дротнингатан. “Горячая и холодная вода в каждом номере. Новейшие усовершенствования, максимальный комфорт”, – сулит железнодорожный путеводитель Брэдшоу за 1913 год2.