Саркофаг с его почти нетронутым скелетом и множеством амулетов извлекли из земли в 1994 году во время раскопок пунического некрополя, расположенного неподалеку от моего нынешнего дома. Сегодня он выставлен в музее Карфагена. Этот человек умер совсем молодым и, судя по всему, абсолютно здоровым. Что стало причиной его смерти? Какой была его жизнь? Не исключено, что он – один из дальних предков Рим, которая теперь заявляла, что ощущает себя настолько же финикийкой, насколько арабкой.

Накануне я получил имейл от коллеги по НИПАИ, который сообщал, что в ходе раскопок в Бергеме (департамент Верхний Рейн) его команда обнаружила восемь полных скелетов и четыре левых руки. Несколькими годами раньше в том же Эльзасе при раскопках некрополя нашли еще семь левых рук. Мои собратья-археологи в замешательстве скребли бороды. Семь левых рук? «Для периода неолита подобное количество левых рук явно выходит за рамки нормы, что свидетельствует о высоком уровне насилия в этой области Эльзаса», – сказал один из них в интервью крупной газете.

Я в очередной раз порадовался, что перебрался в Ла-Марсу, подальше от остального мира, и вел, как это свойственно археологам, жизнь отшельника. С тех пор как начали происходить бурные политические события, этот провинциальный городок не привлекал к себе внимания. Поселившись в старом арабском доме, который я выбрал и обустроил по своему вкусу, я мог наслаждаться каждой минутой покоя. «Кстати, мне очень нравится моя спальня, – не далее как вчера призналась мне Рим. – Нравятся белые стены, высокие потолки, шторы, балкон и огромная ванная с зелено-голубой мозаикой. Я чувствую себя как дома – настолько, что забываю, где нахожусь».

Я налил себе вторую чашку горячего кофе и уселся на балконе, подставив плечи солнцу. Я ощущал себя неразрушимой радостной частицей мира – глупое чувство в моем возрасте, и я отдавал себе в этом отчет. Вдруг с улицы послышались крики. Я подошел к перилам балкона и увидел мальчишек, которые сгрудились у стены моего дома с баллончиками краски в руках. Я побежал вниз по лестнице. При виде меня они прыснули прочь, как стайка воробьев.

Я обернулся к фасаду и вздрогнул. Это было какое-то дежавю. Мелкие паршивцы нарисовали красной краской семь огромных пенисов, а над ними – ятаган с изогнутым лезвием. Семь. Число, сохранившее свое символическое значение со времен неолита. Послание не нуждалось в расшифровке. Я подумал, что скоро будет много отрезанных пенисов и другого насилия.

Я не стал ни о чем говорить Рим, но она сама сказала, что проснулась от криков: «Они орали, что разрубят тебе кое-что на семь частей…» Она ушла в лицей. На улице было тихо, но покой ко мне так и не вернулся. Проводив ее до дверей, я снова включил компьютер и стал дальше читать статью в «Монд» о найденных в Эльзасе отрубленных руках. «Прямых доказательств каннибализма у нас нет, но мы имеем дело с систематическими, регулярно воспроизводимыми действиями, наводящими на мысли об употреблении в пищу трупов… Следы переломов, надрезок, соскобов и зубов свидетельствуют о том, что тела подвергали расчленению, перерезали связки и сухожилия, снимали с костей мясо, а кости перемалывали. Позвонки перерубали, чтобы было удобнее отделять мясо от ребер, как это делают мясники при разделке свиной туши. С черепов снимали скальп и извлекали мозг… Губчатых, то есть коротких, и мозговых костей, так же как костей позвоночника, в захоронениях обычно меньше, чем всех остальных, из чего можно сделать вывод, что им было найдено применение».

Хлопнула входная дверь. Рим? Так скоро? Ее одежда была разорвана, шея исцарапана, левое запястье кровоточило. Она сделала шаг вперед и упала на коврик возле двери. Мне стоило неимоверных трудов вытянуть из нее подробности того, что произошло. Она сидела, сжавшись в комок, и стонала, как раненое животное.

Метрах в пятистах от дома, на дороге, тянущейся вдоль побережья, на нее напали трое парней. Она их узнала: это были рыбаки из соседнего с «Тамариском» дома, с которыми мы всегда поддерживали самые теплые отношения. Они порвали на ней одежду и всю ее облапали, обозвав «французской подстилкой»: «Твоему французику отрежем яйца, а тебя утопим в море! Аллаху акбар!»

Ближе к полудню подростки, вне сомнения те же самые, вломились к нам во двор и подбросили пару дохлых кошек с перерезанным горлом. Они вели себя по-хозяйски, явно ничего не опасаясь. Три предупреждения за одно утро – я счел, что это многовато.

Я закрыл Рим в доме на тройной запор и пошел пройтись по кварталу: разведать обстановку и проверить, насколько случайными были акты проявленной к нам агрессии. Первой мне встретилась моя домработница. Она сама подошла ко мне и сказала, что больше не будет у меня работать. Она ничего не объяснила и ни разу не улыбнулась, хотя всегда была со мной весела и приветлива. В ответ на мои настойчивые вопросы она пробормотала: «Тьфу на тебя!» – и повернулась ко мне спиной. Все, кого я принимал за своих друзей, – старик, торговавший у дороги осьминогами; рабочий со свалки, формально ответственный за сбор мусора; бывший чиновник кадастровой службы, страдавший сердечным заболеванием и каждое утро совершавший двухчасовую пешую прогулку, – все они, обычно спешившие первыми со мной поздороваться, сейчас демонстративно от меня отворачивались. Чума вернулась, но на сей раз зачумленным, к которому страшно приближаться, стал я. Я сел на скамейку, чтобы обдумать происходящее. Водитель проезжавшей мимо машины выкрикнул мне грязное ругательство. Я чувствовал себя слабым и уязвимым, неспособным защитить Рим.

К моему возвращению она успокоилась. Мы забаррикадировались в доме и сели на кухне обсудить возникшую проблему. Мы изучили ее со всех сторон, стараясь не поддаваться эмоциям. Два часа разговоров ни к чему не привели – выхода не просматривалось. Мы погружались в какой-то кошмар и понимали, что дальше будет только хуже. Рим первая предложила уехать. Я позвонил в офис «Эр Франс» в Тунисе. Директора, с которым я был шапочно знаком, на месте не оказалось. Его секретарь сказала, что может забронировать нам два билета на самолет до Парижа, но ей нужны номера наших паспортов. Мы не видели другого пути спасения, кроме бегства во Францию. Но у Рим не было ни паспорта, ни удостоверения личности. Хуже того, она была несовершеннолетней. Я уткнулся лицом ей в плечо, и мы долго сидели так, не говоря ни слова, – два несчастных дервиша, парализованные страхом. Воображение рисовало нам картины одна ужаснее другой.

– Может, тебе позвонить твоему приятелю в Триполи? – вдруг сказала она. – Может, он сумеет вытащить нас отсюда?

– Ты с ума сошла! – заорал я. – Ты просто спятила! Какой он мне приятель? Наоборот! Как только тебе такое в голову пришло?

Она откинулась на спинку стула и уставилась на меня. Впервые за все время я поднял на нее голос. Мне даже показалось, что в ее глазах мелькнула ненависть. Пораженный собственной грубостью, я умолк, не в состоянии ни что-либо предпринять, ни даже здраво мыслить. Вдруг я вспомнил, что во время нашей второй или третьей встречи Муса дал мне телефон одного рыбака из Хальк-эль-Уэда: «Это на всякий случай. Мало ли что, вдруг вам придется кое-что увезти с собой. Позвоните ему от меня. Его зовут Хасан…» В тот же вечер мы покинули дом, ничего с собой не взяв, как будто собирались на ужин в ресторан.