После закрытия «виллы» Ламбертен велел ему продолжать встречаться с Гарри и присматривать за ним:

– Мы сейчас не у дел, но ты несешь за парня ответственность. Как и я. Если понадобится еще раз съездить на Мальту, я тебя предупрежу. Не забывай, что у меня кое-что осталось от нашей старой «черной кассы». На оплату расходов хватит. Потом как-нибудь все это оформим.

Брюно удержался от вопроса: что это за «потом» и почему Ламбертен так уверен, что оно наступит. Он собирался ехать к отцу, заканчивать разборку и вывоз вещей. Сидя за рулем белой «джампи», арендованной в конторе на первом этаже его дома, он вспоминал тот день, когда впервые катил по этой дороге с Мари-Элен, которую вез знакомить с родителями.

Запертые ставни и табличка «ПРОДАЕТСЯ» на фасаде заставили его вздрогнуть. Мари-Элен его бросила, дочери отдалялись от него с головокружительной скоростью, и он лишился дома. После смерти родителей у него практически ничего от них не останется. Он никогда не думал, что будет так стремительно переворачивать в книге своей жизни страницу за страницей.

Братья, жившие в соседних деревнях, уже вывезли часть мебели, предварительно поговорив с ним. Все ненужное – какие-то бумажки, старые газеты, щербатую посуду, заношенную одежду, включая платья матери (отец не выбросил ни одного), – они сложили в картонные коробки, которых набралось штук двадцать. Мусорщики ждали только сигнала от Брюно, чтобы приехать и забрать и эти коробки, и все остальное, предназначенное на выброс.

Последняя встреча с братьями прошла не так уж плохо. Похоже, все трое понимали, что больше никогда не увидятся.

«Отныне – каждый сам за себя. Братья мы или не братья, теперь каждый будет выкручиваться в одиночку».

Запах в доме не изменился, но на полу и на стенах в прихожей появились следы плесени. Здесь всегда было сыровато.

Первым делом Брюно загрузил в свой грузовичок кое-что из мебели. Три разномастных кресла, два кожаных пуфа, низкий столик черешневого дерева, несколько стульев, небольшой книжный шкаф, собственноручно сколоченный отцом из сосновых досок. Брюно помнил, как помогал отцу красить его коричневой краской. Затем он простукал стенные шкафы на кухне и в передней на предмет тайников. Он часто слышал, как мать говорила (пусть это было давно), что после переезда во Францию ей досталось в наследство несколько золотых монет. Он проверил даже полы, главным образом паркет в столовой, но ничего не нашел. Из головы не шла мысль, что сокровищем успели завладеть братья.

Потом он засел за разборку коробок и провозился до темноты. Газеты, кредитные договоры на покупку машин, страховые полисы, десятки старых чековых книжек, блокноты, в которых мать ежедневно записывала расходы, вырезанные из журналов кулинарные рецепты. Брюно уже отчаялся найти что-нибудь личное, когда решил заглянуть в коробки с одеждой. В них лежали мужские рубашки с обтрепанными манжетами, пиджаки и брюки отца, его трусы и носки; трусы и бюстгальтеры матери, ее комбинации, чулки, пояса, четыре платья и костюм. Отец все сохранил.

Роясь в этих коробках, Брюно испытывал неловкость, как будто без разрешения подглядывал за родителями в замочную скважину. «Или как будто без стука ворвался к ним в спальню и застал их во время секса».

На дне последней коробки обнаружилось муаровое черно-зеленое платье с большими перламутровыми пуговицами на спине. При виде этого платья его словно отбросило на тридцать лет назад. Именно это платье из искусственного шелка, с широкой плиссированной юбкой и двумя карманами впереди, было на матери в тот день, когда они приехали в кемпинг Ксонрю (в нем же она несколькими днями позже ходила на факельное шествие 14 июля). В Ксонрю («какая экзотика для черноногих», заметил тогда его старший брат, который тогда еще не утратил чувство юмора) они провели две счастливые и беззаботные недели, хотя в этой долине в Вогезах беспрерывно лил дождь. Не успели они выгрузиться, как отец бросился ставить палатку, что удалось ему не сразу; на его лице впервые за многие годы после отъезда из Сетифа мелькнуло подобие улыбки. В остальное время он не улыбался и не плакал.

Брюно сходил на улицу, достал из бардачка фургона фонарик. На краткий миг его посетила безумная мысль, что стоит посветить в нужное место, и он увидит мать, мамочку, и увидит ее такой, какой она была в то лето (его воспоминания наверняка сформировались под влиянием фотографий; он был тогда слишком мал, чтобы что-то помнить) – еще молодой и красивой, похожей, особенно в этом платье, на танцовщицу танго, даже когда она мыла посуду. Но ткань – слежавшаяся, жесткая, почти тяжелая – не желала танцевать. Воспоминание не ожило.

Он встряхнул платье, и из него что-то с тяжелым стуком выпало на пол. Небольшой матерчатый мешочек, завязанный тесемкой. В нем – золотые монеты. Раньше Брюно никогда не видел золота. Ему вспомнилась книжка, которую он читал в школе, в выпускном классе – они проходили этот роман по литературе. Там говорилось про одного из персонажей, что он «впервые за девять лет вновь увидел золото». Брюно забыл и название, и автора романа, но эта фраза врезалась ему в память. «Мамочка позаботилась обо мне, – думал он, пересчитывая в свете фонаря наполеондоры. – Что теперь делать? Разделить с братьями или забрать все себе? Что они сделали бы на моем месте? Конечно, забрали бы все…»

Он собирался уходить, но уже с порога вернулся зайти в туалет. Сидя на унитазе, он сообразил, что не проверил содержимое небольшого ящика, в который отец складывал «сортирную литературу». Ящик был наполнен книгами о Сетифе. Кроме того, в нем хранились вырезанные из старых номеров «Пари матч» фотографии времен алжирской войны. Он собрал все и в последний раз обошел с фонарем дом. Он водил по стенам лучом света, словно прощался с каждой комнатой дома, в котором жил с родителями и братьями, и находил в каждой из них несуществующую красоту. Неужели это и было счастье? Если бы сегодня кто-нибудь задал ему этот вопрос, он без колебаний ответил бы: «Да».

По пути к шоссе А4, петляя деревенскими дорогами, он поймал себя на том, что жалеет, что в этом белом полупустом фургоне, слишком большом для вывозимой им мелочи, с ним рядом нет Мари-Элен. Он впервые думал о ней не со злостью, а с грустью. Экскурсия в родительский дом растревожила его больше, чем он мог предположить. Он вел машину автоматически, и ему казалось, что он парит в пространстве «джампи», как скользящая по дну кузова мебель, которую он не закрепил, потому что не нашел веревки. «Мы провалились там, где наши родители преуспели, – думал он, подъезжая к Берси. – Преуспели, несмотря на то, что им пришлось сполна хлебнуть лиха». Только тут он сообразил, что забыл заехать на кладбище. «Я – ничтожество. Я не только захапал все наследство, я даже не удосужился сказать им спасибо».

Вернувшись домой, он распечатал статью из Википедии, посвященную Сетифу: «В мае 1945 года в Алжире, тогда являвшемся французской колонией, в области Константины – в городах Сетиф и Гельма и в поселении Керрата – в результате массовых националистических, сепаратистских и антиколониалистских выступлений произошла кровавая резня…» Полночи и часть следующего дня он читал найденные в туалете книги. Никаких помет на полях отец не делал, но подчеркнул пассажи, относящиеся к убийству французов. У Брюно в ушах до сих пор звучал испуганно-недоверчивый голос отца, упоминавшего – редко и всегда скупо – те давние события. В нем не было ненависти – только оставшиеся без ответа вопросы. Он жил с убеждением, что его выгнали с родной земли, политой по́том, а часто и кровью его предков. «Мы были такие же алжирцы, как и они!» – однажды сказал он сыну, не вдаваясь в подробности, разве что добавив, что у него было полно друзей среди арабов: «Они же против нас и ополчились. Такие же люди, как мы. Их отцы играли в кафе с моим отцом в карты. Мы не сделали им ничего дурного».