«Ненадежен ты, бро, ненадежен», – думаю я, и так горько становится от этой мысли, что у самого сердце щемит.

– Пройдет, – взмахивает рукой отец, – оставьте нас.

– Но, Борис Сергеевич, – Стрельников, как пес, скалит зубы. – Вам сейчас нельзя волноваться!

– Что ты из меня смертельно больного делаешь? – рыкает отец и морщится. – Вышли все! Глаша, ты тоже.

Доктор и мачеха, ежесекундно оглядываясь, идут к двери. Я провожаю их взглядом и впервые вижу в глазах Глафиры настоящий страх и беспокойство.

Это удивляет. Чего она боится? Что я разозлю отца, он умрет от сердечного приступа, а я завладею всем и выкину ее из дома?

Возможно, так бы и сделал, но батя наверняка подстраховался и обеспечил бывшей любовнице безбедную жизнь.

Тогда… неужели она по-настоящему любит мужа?

Качаю головой, не веря своей догадке. Не может женщина, которая довела до смерти мою мать, испытывать искренние чувства.

– Чего мотаешь башкой, как китайский болванчик? – спрашивает тихо батя.

– Так, своим мыслям. Не бери на ум, это мои тараканы.

– Ты хочешь знать, почему я продаю фабрику?

– Не будем сейчас об этом, батя, – кладу руку ему на плечо. – Поправляйся. Я дома пока поживу. Не против?

Брякнул и сам опешил от удивления. Зачем мне это? Чего вдруг захотелось побыть в особняке?

– Живи, – поднимает брови отец. – А с Наташкой совсем не ладится?

– Я пытался, – отвечаю тихо и спокойно, чтобы не волновать понапрасну отца. – Честно пытался.

– Она же любит тебя. Совсем девка извелась от твоего равнодушия. Эх, бабы – дуры! Ты такой же, как твоя мать.

– А что с мамой не так? – подавляю желание нагрубить, хотя так и тянет, слова сами крутятся на кончике языка.

– У нас с ней тоже был договорной брак. Только все наоборот: я обожал ее, как безумный, пылинки сдувал.

– Так сильно любил, что завел любовницу, – ворчу под нос и испуганно ловлю взгляд отца.

– Ничего ты, Эрик, не понимаешь, – вздыхает он. – Лиза была холодная, словно ледышка, держала меня на расстоянии. А после того, как ты родился, вообще не подпускала к себе, пропадала в мастерской и рисовала свои странные картины.

– А зачем ты привел эту несостоявшуюся певичку?

– Глафира появилась в нашем доме как репетитор по музыке для тебя. И пригласила ее мама. Ей не хватало общения с творческим человеком. Я все время пропадал на работе, настоящий бизнес поглощает целиком.

– И ты сразу ее завалил?

– Дурак ты, Эрик. Я с тобой о прекрасном, а ты…

– Не обижайся, батя. Ну, не хотел я. Воды налить?

– Давай.

Отец сделал несколько глотков, я помог ему устроиться удобнее, перед глазами мелькнула Арина, которая также заботилась о парализованной маме.

– А когда ты завел шуры-муры с мачехой?

– Перестань называть так Глашу. Она растила тебя с тринадцати лет, и, поверь, была лучше кровной матери.

– Неправда!

– Правда, только ты признавать ее не хочешь. Вспомни, кто всегда был с тобой рядом? Провожал в школу, помогал делать уроки, утирал сопли и лечил раны, когда ты дрался с приятелями. Всегда Глаша.

– Нет! – запальчиво выкрикиваю я и прикусываю язык.

Отец прав. Как я ни напрягаюсь, не могу вспомнить ни одного случая, чтобы это делала мама. Она была как снежная королева: бледная, отрешенная, неулыбчивая. Я мечтал об ее объятиях и поцелуях, которые она дарила очень редко.

– Я даже не смотрел на Глафиру, – продолжает исповедь отец. Его почему-то потянуло на откровения. – Хотя она хорошенькой была, как конфетка в ярком фантике, – он вздыхает, смотрит на меня и продолжает: – Сам же любил свою Лерку, знаешь, что это такое, когда никого глаза больше не видят, а сердце не принимает. Эта страсть в тебе от меня. Я вообще думаю, что твоя мать намеренно привела в дом Глашу.

Я слушал отца и поражался: за всю жизнь мы впервые разговариваем нормально, без криков, оскорблений и взаимных упреков.

– В смысле?

– Ну, хотела, чтобы она заменила ее в постели.

– Она сама тебе это сказала?

– Догадался, не совсем дурак. У нас с Глашей уже потом завертелось, когда Лиза того…

Отец замолкает и закрывает глаза. Я вспоминаю тот ужасный день, когда пришел домой из школы и увидел маму в мастерской. Она стояла на коленях у батареи парового отопления, а ее горло перехватывал шелковый шарф. Рядом валялась кисть с еще не высохшей краской, а на холсте перед мамой сияло лицо Иисуса Христа.

С того дня священный праздник Пасхи перестал существовать для меня. Он всегда ассоциируется со смертью.

Встряхиваюсь, отгоняя ужасную картину.

– Бать, а почему ты не дал мне на Лерке жениться, раз сам прошел через договорной брак?

– С возрастом одно забывается, а другое видится по-иному. Так, что там с фабрикой?

– Зачем ты ее решил продать?

– Нерентабельная. Перестала приносить прибыль. Наташа хочет развивать клинику, Матвей ее активно поддерживает, вот я и согласился деньги от продажи фабрики отдать снохе.

– Пап, а как же я? Ты обо мне подумал?

Я спрашиваю тихо, прокручивая в голове услышанную только что информацию, но отец лежит, закрыв глаза, и не отвечает. В мозгу бродят разные мысли. Может, я уже не нужен родителю? Он давно написал завещание, распределил все нажитое между мачехой и моей женой, какой-нибудь кусок отвалил и дятлу Стрельникову, который старательно лечит отца уже два года.

И опять в голове вспыхивает картинка: Арина склонилась над кроватью матери, ласково гладит ее по лицу и плачет.

Черт! А вдруг докторишка не лечит батю, а калечит? От этой мысли мороз побежал по коже, я даже растер ладонями руки, на которых волоски встали дыбом.

– Извини, сын, – наконец отвечает отец. – Не видел в тебе заинтересованности и желания заниматься бизнесом. Думал, что, пока Наташа с тобой, я могу не волноваться, сильная и целеустремленная женщина рядом с моим сыном –