Арьена, не переставая плакать, обернулась к ней.

— Я объяснила мадам, что не могу заниматься вечером после репетиций. Мои уроки стоят денег; и я не могу платить ни за что, у меня должны быть успехи. Я плачу столько же, сколько ты.

И она вызывающе уставилась на Алабаму.

— Я зарабатываю своим трудом, — не скрывая презрения, произнесла она.

— Надо начинать в детстве, — сказала Алабама. — Это ты сказала, что когда-то надо начинать — в первый раз, когда мы познакомились.

— Правильно. Но пусть начинают, как остальные, с теми, кто попроще, а не с великими балеринами.

— Я буду заниматься вместе с Бонни, — наконец произнесла Алабама. — Ты можешь остаться.

— Ты очень добрая, — засмеялась Арьена. — У мадам всегда была слабость к новеньким. Я останусь, во всяком случае, пока.

В порыве чувств она чмокнула Алабаму в нос.

Бонни, как могла, восставала против уроков. Три часа в неделю она занималась у мадам, и та была очарована девочкой. Личные чувства вклинились в отношения с ученицей. Она приносила Бонни фрукты и шоколадные язычки и усердно ставила ей ножки. На Бонни она изливала свою любовь; танцевальные эмоции были жестче, чем личная нежность. Девочка все время носилась по квартире в прыжках и pas de bourrée.

— Боже мой, — вздыхал Дэвид. — Хватит и одной танцовщицы в семье. Это невыносимо.

Дэвид и Алабама торопливо проходили мимо друг друга в затхлых коридорах и за едой следили друг за другом, словно в ожидании враждебного выпада.

— Алабама, если ты не прекратишь напевать, я сойду с ума, — простонал однажды Дэвид.

Она поняла, что ему досаждает музыка, которая целый день звучала у нее в голове. Ничего другого там не было. Мадам сказала ей, что она не музыкантша. А Алабама словно видела музыку, представляла ее в реальных образах — иногда музыка превращала ее в фавна, который чувствует себя вольготно в сумрачных мирах, куда нет доступа никому, кроме него самого; иногда в одинокую, забытую богами статую, омываемую волнами на пустынном берегу, — в статую Прометея.

В студии приятно повеяло успехами. Первой Арьена сдала экзамен и была зачислена в балетную труппу театра «Гранд-Опера». Она как будто распространила на студию ауру своего успеха. И привела в класс небольшую группу француженок, словно сошедших с полотна Дега, — очень кокетливых в длинных балетных юбках и с голыми спинами. Они много душились и говорили, что от запахов русских их тошнит. А русские жаловались мадам, что не могут дышать, когда им в нос бьет французский мускус. Мадам поливала пол лимонным маслом и водой, чтобы угодить всем.

— Я буду танцевать для президента Франции! — с этим торжествующим криком однажды вбежала в студию Арьена. — Наконец-то, Алабама, они оценили Женнере!

Алабама постаралась подавить приступ зависти. Она была рада за Арьену, которая много работала и не имела в жизни ничего, кроме танцев. Тем не менее ей хотелось самой быть на месте Арьены.

— Итак, придется отказаться от кексиков и коктейлей и жить по-монашески три недели. Прежде чем начать, я бы хотела устроить вечеринку, но мадам не придет. Она обедает с тобой — с Арьеной она никуда не пойдет. Я спрашивала ее, почему так, и она сказала: «Ты другое дело — у тебя нет денег». Когда-нибудь у меня тоже будут деньги.

Она смотрела на Алабаму так, словно ждала от нее возражений. Но Алабаме нечего было сказать — она никогда ни о чем таком не задумывалась.

За неделю до выступления Арьены в «Опера» назначили репетицию, которая совпала с уроком Арьены у мадам.

— Я буду работать по расписанию Алабамы.

— Если она поменяется с тобой на неделю, — согласилась мадам.

Но Алабама не могла приходить к шести. Это означало бы, что она появится дома не раньше восьми и Дэвид будет обедать один. Весь день в студии.

— Нет значит нет, — сказала мадам.

Арьена взорвалась. Она жила в ужасном нервном напряжении, разрываясь между театром и студией.

— На этот раз все! Поищу кого-нибудь другого, кто действительно поможет мне стать великой балериной! — с угрозой произнесла она.

Мадам только улыбнулась.

Алабама не стала делать одолжение Арьене; так они и работали, ненавидя друг друга, но сохраняя внешнее дружелюбие.

Профессиональная дружба не выносит сколько-нибудь серьезных испытаний. Здесь всё только для себя, и все происходящее осмысливается в ракурсе соответствия собственным желаниям — примерно так думала Алабама.

Арьена вообще не отличалась сговорчивостью. Все, что выходило за пределы ее коронного жанра, она делать не желала, считая это напрасной тратой сил. По лицу ее катились слезы, когда она, снова всплыв, села на ступеньки и уставилась в зеркало. Танцоры — люди чуткие, почти дети природы, и Арьена своим поведением деморализовала студию.

Теперь в студии мадам появились танцовщицы несколько иные, не такие, как ее постоянные ученицы. Шли репетиции в труппе Иды Рубинштейн, и ее балерины вновь получали достаточно денег и могли позволить себе заниматься у мадам. Уехавшие в Южную Америку девушки возвращались обратно из распущенной труппы Анны Павловой[110]— одни только шаги не были достаточным критерием силы и техники, по мнению Арьены. Они формировали тело, но понемногу возвращалась музыка Шумана и Глинки, которого Арьена ненавидела сильнее всего, — она забывалась в возбуждающих громыханиях Листа и мелодраматических всхлипах Леонкавалло.

— Я уйду отсюда, — сказала она Алабаме, — на следующей неделе. — У нее были твердо сжаты губы. — Мадам глупа. Она неизвестно для чего жертвует моей карьерой. Но ведь есть и другие!

— Арьена, не так становятся великими, — заметила мадам. — Тебе надо передохнуть.

— Мне больше здесь нечего делать, поэтому лучше я уйду, — возразила Арьена.

Перед утренними занятиями девушки практически ничего не ели, разве что посыпанный солью сухой кренделек — студия располагалась так далеко от тех мест, где они жили, что им просто в горло ничего не лезло в такую рань; все были раздражены. Зимнее солнце тусклыми квадратами пробивалось сквозь туман, и серые здания на площади Республики выглядели как выстуженные казармы.

Мадам приказала Алабаме и Арьене продемонстрировать остальным самые трудные шаги. Но Арьена была уже сложившейся балериной. Алабама понимала, что будет выглядеть слабее, чем яркая и сильная француженка. Когда все танцевали вместе, обычно определенная комбинация шагов больше подходила Арьене, и она задавала тон, а не Алабама с ее лиричным исполнением, более всего ей удававшимся, и однако же Арьена всегда кричала, что эти плавные па Алабаме не под силу. Нарочно, чтобы всем продемонстрировать — Алабама занимается вместе с балеринами не по праву.

Алабама дарила мадам цветы, которые быстро вяли и скукоживались в слишком жаркой студии. Будь тут поудобнее, приходило бы больше зрителей. Как-то заглянул критик Императорского балета, чтобы посмотреть на урок Алабамы. Влиятельный педант, он ушел, что-то проговорив по-русски.