Когда сестры Бронте впервые приехали в Брюссель, они намеревались пробыть там полгода, вплоть до начинающихся в сентябре grandes vacances166. На каникулах обучение прерывалось на срок от шести недель до двух месяцев, и потому в это время было удобно вернуться домой. Однако предложение, высказанное в приводимом ниже письме, изменило планы Шарлотты и Эмили. А кроме того, сестры были очень рады своим успехам в изучении тех предметов, которые им так давно хотелось постичь. Приносила радость и дружба с теми, кто избавлял их от невыразимого одиночества, которое испытывают приезжие в чужой стране – особенно такие, как Шарлотта и Эмили. От подруг они узнавали о том, что происходит дома, могли вспоминать с ними прошлое или обсуждать планы на будущее. Мэри и ее сестра – веселая, смешливая, любящая танцы Марта – жили в пансионе, находившемся сразу за городской чертой Брюсселя. А в самом городе жили их двоюродные сестры – в этом доме167 Шарлотту и Эмили всегда принимали с радостью, хотя неимоверная застенчивость сестер Бронте заслоняла от хозяев многие их привлекательные качества.

В этом семействе сестры Бронте проводили выходные дни в течение многих месяцев. Однако Эмили оставалась столь же непроницаемой для попыток сближения, как и в первое время своего пребывания в Брюсселе. Шарлотта, по словам Мэри, была настолько слаба физически, что «не находила сил» возражать кому-либо в споре и со всем почтительно соглашалась, – тем, кто знает о ее незаурядных талантах и решительном характере, такое поведение кажется странным. В этом доме барышни Т. и сестры Бронте могли видеться очень часто. Однако была еще одна английская семья, для которой Шарлотта вскоре стала желанной гостьей; как мне кажется, там она чувствовала себя более раскованно, чем у подруг или у миссис Дженкинс.

Английский врач прибыл в Брюссель с целью дать образование своим дочерям168. В июле 1842 года он поместил их в пансион мадам Эже – меньше чем за месяц до начала grandes vacances. Для того чтобы девушки лучше усвоили язык и смогли занять все свое время, они посещали дом на улице Изабеллы каждый день, в том числе и на каникулах. В это время в пансионе все разъехались и остались всего шесть или восемь воспитанниц, не считая сестер Бронте, которые находились там постоянно, не имея возможности внести хоть какое-то разнообразие в свою монотонную жизнь и с неустанным усердием продолжая учение. Их положение в пансионе показалось новоприбывшим похожим на то, что принято называть «привилегированные ученицы». Различные учителя обучали их французскому, рисованию, немецкому и литературе, а Эмили, помимо этого, занималась еще и музыкой, в которой стала уже настолько искусна, что ей поручили давать уроки трем юным сестрам – дочерям английского врача, с которым мне довелось беседовать.

Школьницы были разделены на три класса. В первом учились от пятнадцати до двадцати девушек; во втором число учениц в среднем составляло шестьдесят – все местные, исключая сестер Бронте и еще одну девушку; в третьем было от двадцати до тридцати учениц. Первый и второй классы занимали длинный зал, разделенный деревянной перегородкой. В каждом отделении было четыре длинных ряда парт, а перед ними возвышалась «эстрада» – место для учителя. В последнем ряду, в самом тихом уголке, сидели бок о бок Шарлотта и Эмили, обычно так глубоко погруженные в учение, что не замечали ни шума, ни движения вокруг.

Учеба продолжалась с девяти до двенадцати (время завтрака), затем пансионерки и полупансионерки (примерно тридцать учениц) шли в столовую (комнату с двумя длинными столами, на каждом из которых стояла масляная лампа), где угощались фруктами с хлебом. А «экстерны», или приходящие ученицы, приносившие еду с собой, отправлялись обедать в сад. С часу до двух все занимались вышиванием, при этом одна из учениц читала вслух что-нибудь легкое. С двух до четырех снова проводились занятия. В четыре «экстерны» покидали здание, оставшиеся обедали в столовой вместе с мсье и мадам Эже. С пяти до шести было время отдыха, с шести до семи – подготовка домашних заданий, а за всем этим следовало lecture pieuse169 – кошмар Шарлотты. В редких случаях мсье Эже сам приходил на эти чтения и предлагал книгу более интересного содержания. В восемь подавали легкий ужин – воду и «пистолеты» (очень вкусные брюссельские булочки), затем следовала молитва и отход ко сну.

Главная спальня помещалась непосредственно над длинной классной комнатой. В ней стояли в два ряда шесть или восемь узких кроватей, каждая из них была отгорожена белой драпировкой. Под кроватью находился ящик, служивший для хранения одежды, а между кроватями – тумбочка, на которой стояли кувшин с водой, таз и зеркало. Кровати Шарлотты и Эмили располагались в самом конце спальни и были так отгорожены от всех, что составляли фактически отдельную комнатку.

Свободные часы они обычно проводили в саду, прогуливаясь вдвоем, – как правило, в полном молчании. Эмили, хотя и была выше ростом, опиралась на руку сестры. Шарлотта всегда отвечала на любой вопрос или реплику, адресованную им обеим; Эмили вообще редко с кем-либо разговаривала. Спокойные, деликатные манеры Шарлотты не менялись. Никто не видел, чтобы она вышла из себя. Став учительницей английского, она даже в тех случаях, когда непослушание и невнимательность девочек должны были вызвать раздражение, лишь слегка краснела и делалась чуть оживленнее, временами в ее глазах вспыхивал огонек – и это были все внешние проявления, по которым можно было судить о ее досаде. Только способность всегда держаться с достоинством в конечном итоге действовала на учениц смягчающим образом и оказывалась куда эффективнее многоречивых тирад других учительниц. Вот что пишет одна моя корреспондентка:

Воздействие такой манеры держать себя было весьма примечательным, я могу судить об этом по личному опыту. Я была в то время весьма пылкой и необузданной и не испытывала ни малейшего почтения к французским учительницам. К моему изумлению, всего одно слово от нее делало меня совершенно послушной. Дело дошло до того, что мсье и мадам Эже предпочитали передавать мне через нее все свои указания. По всей видимости, другие ученицы не любили ее так, как я: она ведь была такой спокойной и молчаливой, но уважали ее все.

Если не считать этого описания манеры поведения Шарлотты в качестве учительницы английского (должность, которую она приняла несколькими месяцами позднее), все рассказы о жизни двух мисс Бронте в бельгийской школе относятся к октябрю 1842 года – началу нового учебного года. Приведенный фрагмент передает впечатление, которое произвела иностранная школа и положение в этой школе сестер Бронте на живую и сообразительную английскую девочку шестнадцати лет. Приведу цитату из письма Мэри, где она рассказывает о том времени.

Нельзя сказать, что в первое время в Брюсселе ей было совсем неинтересно. Она писала мне о новых знакомых, о необычном поведении учениц и учительниц, вникала в надежды последних на будущее. Так, она упоминала об одной учительнице, мечтавшей выйти замуж, поскольку «ужасно старела». Эта учительница поручала своему отцу или брату (забыла, кому именно) носить ее письма одному холостяку, который, как она полагала, мог бы на ней жениться; в письмах она уверяла его, что, потеряв свое теперешнее место, будет вынуждена стать монахиней – сестрой милосердия, чего бы ей совсем не хотелось. Разумеется, Шарлотта не без любопытства присматривалась к тем, кто находился в таком же положении, как и она сама, и эта учительница ее почти пугала. «Она утверждает, что ее ничто на свете не интересует, и насмехается над скромностью, а ведь она всего десятью годами старше меня! Я не видела в этом связи, пока она не сказала: „Послушай, я бы совсем не хотела стать монахиней: мне кажется, что это привело бы окружающих в ужас, но у меня нет другого выхода“. Я сказала, что, по-моему, в качестве сестры милосердия она относилась бы к своему труду, как и другие, и, быть может, проявляла даже больше сочувствия к несчастным, чем некоторые из сестер. Однако она ответила, что не понимает, как можно постоянно выносить страдания и не иметь надежды на перемену своей участи. В таком положении нельзя сохранить свои естественные чувства. Я попыталась ободрить ее, сказав, что ее, возможно, ждет иная судьба, чем умолять кого-то на ней жениться или терять свои естественные чувства в монашестве. На это она ответила: „Моя молодость проходит; меня не ждет ничего лучше того, что было в прошлом, а в прошлом не было ничего хорошего“». В такие минуты Шарлотта, похоже, думала о том, что многие люди обречены терять в мирской суете свои лучшие качества и чувства одно за другим, пока они не «умрут совсем». «Надеюсь, – писала она, – как только из меня уйдет жизнь, меня похоронят; не хочу жить в качестве живого мертвеца». В этом мы всегда расходились. Мне казалось, что деградация, которой она боялась, – это следствие бедности, и надо просто уделить больше внимания заработкам. Иногда Шарлотта соглашалась, но не находила способов, как это сделать. В другие минуты она боялась даже думать обо всем этом: она говорила, что такие мысли вгоняют ее в ступор. И в самом деле, в ее положении не оставалось ничего, как только погрузиться в мелочные денежные заботы, добывая себе пропитание.