Резко качнувшись вбок, он пальцем оттолкнул папку под кипу бумаг. По мере поступления писем требования всех этих банкиров без вежливых прикрас сводились к одному: начните уже платить по счетам, синьор Гранди, иначе…

«А иначе — что? — подумал он, разглядывая потолок. — Что они могут мне сделать, эти голодные шакалы в двубортных пиджаках? Бросить в тюрьму, отобрать мастерские и продать их с торгов?» Стены, конечно, чего-то стоили. Они, несомненно, принесли бы несколько пачек лир, которые были бы тут же съедены галопирующей инфляцией. Но банкиры не хотели обжечься на таком невыгодном предприятии, как Дом Гранди. Они ожидали настоящего чуда: чтобы печи снова начали производить необычные вещи, которые будут хорошо продаваться.

Флавио осторожно встал, разогнул колено. Его губы побледнели от этого усилия. Иногда вечерами ему казалось, что его сухожилия заполняются расплавленным свинцом. Он взял трость и медленно поднялся по лестнице на второй этаж. В доме стояла мертвая тишина, нарушаемая лишь стуком его каблуков и ударами трости о деревянные ступеньки. Он вошел в комнату, погруженную в темноту, где витал легкий запах пыли. Когда он открыл окно и раздвинул ставни, теплый ночной воздух нежно коснулся его лица.

Вдоль стен большой комнаты стояли дубовые шкафы, веками хранившие производственные секреты Дома Феникса. Самые ценные архивы были упрятаны в сундуки, такие же прочные, как швейцарские сейфы. Длинный стол, какие обычно стоят в библиотеках, служил для изучения эскизов, создания особых смесей и разработки различных техник Он помнил, как шумно бывало в этой комнате. Его отец и дед в окружении своих коллег просиживали здесь часами, забыв обо всем на свете, фонтанируя идеями.

В трех витринах были выставлены предметы личной семейной коллекции. В опаловом свете луны виднелись обнаженные женские силуэты, контуры львов, пантер, туканов, бутылки из филигранного[61]стекла, чаши, декорированные цветами из белого непрозрачного стекла, бокалы с изящными ножками, украшенными драконами и фениксами, которые прославили его деда.

Он прислонился к стене, чтобы уменьшить нагрузку на ногу. Ему никогда не нравилась эта комната. Бремя традиций охватывало его здесь плотным кольцом, словно смирительная рубашка, а ощущение принужденности и чувство вины не давали дышать. Наследие Гранди никогда не было для него источником гордости, скорее тяжкой ношей. Будучи наивным подростком, он осмеливался мечтать о другом будущем, но неожиданная смерть родителей подрезала ему крылья. Он так и не сумел смириться с их внезапным исчезновением. Словно разговор между воспитанными людьми был прерван каким-то невежей, и в его упорядоченную жизнь ворвался хаос, как проявление невероятной бестактности. Он чувствовал себя обманутым, будто у него украли что-то очень важное, которое оказалось незаменимым только теперь, когда он его лишился. Дедушка позволил ему продолжать изучать право, но Флавио заметил в нем некоторую настороженность, граничащую с неодобрением. Никто так и не понял, что он ощущал себя дважды сиротой: лишившись не только родителей, но и призвания, которое не досталось ему по наследству.

«А ведь ответ должен быть где-то здесь», — подумал Флавио, оглядываясь. Какая семья в Мурано не переживала сложные времена? Одним из самых мрачных периодов было, без сомнения, падение республики Венеция в конце XIII века. В то время стеклоделы Богемии и Англии составили жесткую конкуренцию мастерам Мурано. В начале XIX века большинство стеклодувных мастерских агонизировали, и лишь изготовление стеклянного бисера помогло удержаться им на плаву. Но жители Мурано не признали себя побежденными. Владельцы мастерских, которые часто были также самыми одаренными мастерами-стеклоделами, начали внимательно изучать традиционные техники своих предков с тем, чтобы адаптировать их к современной реальности, больше всего ценя их оригинальность цвета и утонченность.

Послевоенное время было непростым. Однако он видел, что другие предприятия постепенно оживают. Дзанье, к примеру, были на верном пути к успеху. Марко нанял нового арт-директора, который без устали твердил всего два слова — рационализм и функциональность, — прекрасно передающие дух эпохи. Следовало подражать Марко: стать амбициозным предпринимателем, мужчиной будущего, энергичным и добивающимся результатов. Флавио вздрогнул: ему не была присуща неистощимая энергия своего друга детства. Когда он смотрел, как Марко разговаривает, отчаянно жестикулируя, или вышагивает по залу ресторана, где они обычно ужинали, словно изобилие его идей требовало простора, Флавио чувствовал себя столетним стариком. «Ну, что ты об этом думаешь?» — спрашивал Марко, испытующе глядя на него. Флавио молча качал головой. Он ничего об этом не думал, потому что все ему было безразлично. Испытывал ли он когда-нибудь подобный энтузиазм относительно чего-либо, будь то женщина или проект? Он уже не помнил.

«Я превратился в живого мертвеца, — подумал он, глядя на силуэт одинокой кошки, крадущейся по водостоку. — Лучше бы я погиб там вместе с остальными».

За домами он слышал приглушенный, но настойчивый зов лагуны. Вернувшись с войны, он укрылся в этом лабиринте болот, которые открывали свои тайны лишь избранным. Многие из его друзей, чтобы избежать отправки на фронт, прятались в жалких сараях, затерянных в глубине зарослей камыша, где тусклый свет метановых ламп едва освещал стены из дубовых досок. Несколько лет спустя к ним присоединились партизаны.

Днями и ночами он скользил по глади спокойной воды, этому бездонному зеркалу неба, среди камышей и высоких сухих трав. Он хотел облегчить боль своих ран, постепенно освободиться от ярости и крови, страданий и зверств, пережитых в России, очиститься в этом свечении, окрашенном тысячами оттенков от пурпурного до серого, в воздушной и загадочной прозрачности, то нежной, как ласка матери, то жесткой, словно кремень, со смутной надеждой, что неуловимой музыке лагуны, возможно, удастся его успокоить.

«Я пытался, дедушка, потому что хотел воздать тебе должное и стать достойным семьи, но я не создан для этого. Я словно сухое дерево. Во мне нет искры… Во мне нет веры…»

Впервые в жизни он осмелился признаться себе, что он недостойный потомок Гранди, лишенный таланта, воображения и пылкого огня, необходимых для этого ремесла. Похоже, феи в свое время не склонились над его колыбелью.

— Вот ты где, а я тебя повсюду ищу! — раздался хриплый голос, заставивший его вздрогнуть.

— А, это ты, Тино. Ты что здесь делаешь? Уже поздно. Ты давно должен быть дома. Скажешь еще своим товарищам-коммунистам, что я тебя эксплуатирую.

Томазини расхохотался.

— Да ты самый мягкий из всех начальников. Не то что Марко Дзанье. Тот в одиночку может устроить революцию.

— Видимо, именно поэтому мастерские Гранди оказались на грани разорения.

Тино подошел ближе своей тяжелой поступью. Луна осветила белки его глаз. На губах его играла ироничная улыбка, но Флавио различал смутную грусть на выразительном лице мастера-стеклодела. Волк пытался шутить, но было видно, что он подавлен из-за плачевного состояния мастерских. Острое чувство стыда обожгло Флавио.