– господи, я вымоталась, как ломовая лошадь! мы пришли домой. Мириам рухнула в кресло и

сбросила туфли, я принес ей выпивку, она тяжело вздохнула и, глядя в окно, произнесла:

– какие красивые эти плети душистого горошка, особенно когда сквозь них пробиваются солнечные лучи!

она была просто доброй девчушкой из Нью-Мексико.

ну а с Рени я виделся еще несколько раз после той встречи, но это было уже не то. так наше знакомство ни во что и не вылилось, во-первых, я опасался, что соседи настучат Мириам, и во-вторых, наши отношения строились на постулате, что я воспринимаю Рени только как артистку и леди, в чем мы друг друга и убедили, поэтому любая сексуальная активность немедленно разрушила бы строго беспристрастные отношения артиста и критика и неминуемо привела бы к банальной склоке, а то, как оно складывалось, было даже забавней и перверсивней обычной постельной гимнастики, но спалился я не на Рени, а на пухлой домохозяйке – жене автомеханика, что проживала в доме позади нашего, как-то часов в 10 утра она заявилась одолжить то ли кофе, то ли сахару, то ли еще чего-то там. на ней была свободная ночнушка, и когда она склонилась над шкафчиком, чтобы отсыпать кофе или чего она там хотела, пухлые сиськи просто вывалились наружу.

это было грубо сработано, она смутилась и покраснела, во мне все закипело, я чувствовал себя так, будто в меня вкачали тонны энергии и она забродила во мне в поисках выхода, в следующее мгновение мы уже тискались в объятиях, я давился парными прелестями и представлял себе ее мужа, который в этот момент заезжает на своей тележке под какую-нибудь машину и, сыпля проклятиями, орудует замасленным гаечным ключом, потом я уволок сладкую пышку в спальню и выпустил из себя забродившую дурь, получилось неплохо, только было странно наблюдать, как этот пончик забирается в ванну вместо Мириам, потом она ушла, мы так и не сказали друг другу больше ни слова, кроме тех первых, когда я открыл дверь и она попросила чего-то там одолжить – то ли кофе, то ли сахару или чего она там хотела, скорее всего, она пришла одолжить меня.

через пару дней, поздно ночью, Мириам, подвыпив, вдруг заявила:

– я слышала, ты потягиваешь эту толстушку с заднего дома?

^- ну, не такая уж она и толстушка.

– отлично, только я не намерена это терпеть, я вкалываю, а он развлекается, все, уходи.

– до утра-то можно остаться?

– нет.

– да куда я сейчас пойду?

– хоть к чертям собачьим!

– и это после того, что было между нами?

– и это – после того, что было между нами!

я попытался как-то смягчить Мириам, приласкать, но это только пуще разозлило ее. благо сборы были неутомительны, все, чем я владел, уместилось в небольшом картонном чемодане, повезло мне и с жильем, у меня оставались кое-какие деньжата, и я снял приличную комнатуху на Кингсли-драйв за вполне разумную плату, я тогда долго гадал, как это Мириам вычислила меня и эту пампушку и совсем проигнорировала отношения с Рени. но потом до меня дошло, дело в том, что все они там дружили, они постоянно общались или непосредственно, или телепатически, или еще каким хитрым способом, который мужчинам и неведом, достаточно было малейшего намека, любой маломальской информации, и все – мужик спекся.

иногда, проезжая по Западной авеню, я примечал афишу ночного клуба, там значилась и Рени Фокс, только ее имя не было заглавным, имя первой артистки красовалось неоновыми буквами, а уже ниже среди еще парочки других имен была и Рени. я так и не посетил это заведение.

а вот с Мириам мне довелось еще раз увидеться возле магазина с дешевыми товарами, она была с собакой, завидев меня, пес стал прыгать и рваться, я подошел и приласкал его.

– ну хоть кто-то по мне скучает, – сказал я Мириам.

– да я знаю, я даже пыталась как-то вечером привести его к тебе повидаться, уже хотела нажать звонок, когда из-за двери послышался визг очередной твоей сучки, чтобы не отрывать тебя, мы ушли.

– у тебя очень богатое воображение, никого у меня не было.

– у меня нормальное воображение.

– знаешь, иногда я бываю в этих местах…

– нет, не надо, у меня есть отличный друг, у него хорошая работа! он не боится трудиться!

и с этими словами она повернулась и пошла прочь, женщина и собака уходили из моей жизни со всеми ее заботами и на прощание вихляли своими попами, а я стоял на краю тротуара и смотрел на проходивших мимо людей, пока не остался совсем один, светофор горел красным, а когда зажегся зеленый, я пересек эту жестокую улицу.

мой друг – по крайней мере, я считаю его своим другом – один из лучших поэтов нашего времени, так вот: он впал в отчаяние у себя в Лондоне, с приступами отчаяния были знакомы еще древние греки и древние римляне, это может случиться с человеком в любом возрасте, но самым вероятным временем проявления этой напасти надо считать закат четвертого десятка, когда вам уже под полтинник, на мой взгляд, это следствие застоя – отсутствия движения, всевозрастающей нехватки треволнений и удивления, я называю такое состояние – ПОЗИЦИЯ ЗАМОРОЖЕННОГО, хотя слово ПОЗИЦИЯ здесь не очень подходит, зато такое сравнение позволяет нам взглянуть на труп с некоторой долей юмора, иначе просто не разогнать сгущающийся мрак, любой может оказаться в позиции замороженного, основным индикатором этого служат такие плоские фразы, как: «я не могу это больше выносить!», или: «да провались оно все пропадом!», или: «ну, привет Бродвею», но у большинства это быстро проходит, и человек возвращается к своей обычной жизни – лупит жену и тянет свои табельные часы на работе.

а вот моему другу не удалось задвинуть замороженного парня подальше под кушетку, как старую детскую игрушку, ах, если бы! он обращался к докторам по всему свету – в Швейцарии и Франции, Германии, Италии, Греции, Испании, в той же Англии, но эскулапы ничем не могли помочь, один выгонял у него глистов, другой тыкал иглами – тысячи тонких игл покрывали его руки, шею, спину, «может, это как раз оно, – писал мне друг, – может, иглы и помогут», из следующего письма я узнал, что он попытался обратиться к какому-то знахарю ву-ду. наконец он написал, что уже ничего не хочет, позиция замороженного победила, один из лучших поэтов современности намертво прилип к своей кровати в крохотной грязной лондонской комнатенке, голодный, едва перебивающийся редкими подачками, он сутками таращился в потолок, не способный ни написать, ни вымолвить ни единого слова, и ему было абсолютно наплевать, сможет он это преодолеть или нет. а ведь его знал весь мир.

я очень хорошо понимаю этого великого поэта, который так глупо плюхнулся в вонючую бочку с дерьмом, как это ни странно, но, сколько себя помню, я всегда был такой – я с рождения нахожусь в позиции замороженного, сразу вспоминается, как мой отец, мрачный и трусливый злыдень, лупил меня в ванной комнате своим кожаным ремнем для правки бритвы, папаша бил меня регулярно, я был зачат вне брака, и мужику пришлось жениться, и теперь все свои беды он связывал с моим появлением на свет, он любил напевать себе под нос: «когда я гулял холостой, в карманах звенели монеты!» но пел он редко, так как большую часть свободного времени был занят моим воспитанием-наказанием, и годам к семи-восьми он почти вбил в меня это чувство вины, я же не понимал истинной причины моего истязания, и он очень изощренно выискивал всякие поводы, в мои обязанности входило подстригать один раз в неделю наши лужайки – перед и за домом, сначала я проходился с газонокосилкой вдоль лужайки, затем поперек и потом ножницами подравнивал края, и если я пропускал хоть одну несчастную травинку, не важно где, перед домом или на заднем дворе, – за одну пропущенную травинку он порол меня до полусмерти, после экзекуции я должен был идти и поливать подстриженные газоны, в то время как все остальные ребята играли в бейсбол или футбол и имели шанс вырасти нормальными людьми, да, это был великий момент, когда мой папаша растягивался на лужайке и сверял уровень подстриженной травы, и всегда он умудрялся найти хоть одну пропущенную травинку, «есть! я вижу ее! одна пропущена! ты пропустил одну!» затем он подскакивал и орал в окно ванной комнаты, где всегда во время этой процедуры находилась моя мать – образцовая немецкая фрау: