И меня тронуло теперь появление его в полном облачении. В разумной, безупречно построенной речи отдал он должное ценности простого физического труда. Но остерег собравшихся: не следует думать лишь о хлебе насущном и мнить, будто религия – частное дело каждого и веру можно исповедовать помимо нашей матери-церкви. Строго, корректно, внушительно прозвучали в его устах слова прощания с усопшей. Но настолько лишены они были всякого чувства, так мало вязались с подлинным обликом Эмеренц… И я ощутила скорее некое сонливое отупение, как от хлороформа, нежели ту пронзительную, ошеломляющую боль, которую обычно после утраты близких причиняет вид странного низенького сосуда с горсткой праха, бывшего якобы живым, смеющимся человеком… Провожавших было такое множество, словно у Эмеренц оказалась дюжина детей с подобающим количеством отпрысков – или она в каком-нибудь людном месте работала: скажем, на заводе. И главная аллея, и боковые дорожки – все было черным-черно от наплыва сердобольных. Иные теснились поближе к пастору, черпая утешение в его сдержанно-серьезном напутствии. Стоявшим в отдалении было легче, они могли, по крайней мере, всплакнуть. Положила к урне Эмеренц в нише колумбария букетик цветов из ее палисадника и я. Еще одна молитва прозвучала, и нишу замуровали, вцементировав табличку с именем. Шуту рыдала взахлеб, Адель же все это время на нее смотрела, боясь нечаянно перевести взгляд на урну.

Если пронзить сердце очень острым лезвием, человек не упадет мгновенно. И мы все знали, что самое болезненное чувство утраты наступит потом, что лишь позже мы пошатнемся и падем наземь – и не тут, где присутствие Эмеренц, пусть даже в немыслимом виде урны, еще как-то ощутимо, а где-нибудь на улице, куда она не выйдет больше с метлой; в саду, куда напрасно будут на своих бархатных лапках прокрадываться отощавшие кошки или бездомные собаки: никто их уже не покормит. У всех нас Эмеренц унесла частицу жизни. Подполковник всю церемонию прощания выстоял, будто в почетном карауле; сын брата Йожи с женой плакали не таясь. Я вообще не могу плакать на людях, но и у меня сжалось горло от предчувствия, что все впереди, еще наплачусь; так дешево не отделаюсь.

По окончании основная масса провожающих осталась, медля расходиться. Адель, которая как-то раскованнее, самоувереннее и громогласнее стала без Эмеренц, – та со своим сильным характером словно сдерживала, оттесняла ее, – перебегала от одного к другому, организуя что-то, предлагая пойти выпить кофейку или пивка. Шуту – она после того предложения заменить Эмеренц попала в черный список – постояв особняком, вскоре ушла.

Мы тоже направились домой. Подполковник спросил у сына брата Йожи, не хочет ли он поприсутствовать при том, как будут открывать для меня внутреннюю комнату, поскольку бригада должна к вечеру освободить квартиру, чтобы санинспекция произвела обещанный осмотр. Тот сказал, что в завещании нет такого условия; пускай квартиру забирают как служебную, а я, что мне понадобится, могу взять оттуда, ненужное же отдать кому хочу. Жена его, однако, не прочь была посмотреть, что мне такое завещано. Но он воспротивился: что еще за любопытство: Эмеренц их не обошла бы, будь там что-то для них подходящее, он и так ей за все несказанно благодарен. И они на своей машине уехали. Нас довез опять подполковник. Муж направился домой, а мы – к Эмеренц. Улица была пустынна. Предположение мое оправдалось: Аделька свое поминальное угощение устроила где-то возле кладбища.

В углу перед дверью стоял топор, с помощью которого отдирали доски с кухонной и той, внутренней, двери, оставшейся без ключа. На вопрос подполковника, сопровождать ли меня, я ответила согласием. Ведь жилище Эмеренц окружала легенда: неизвестно еще, что меня там ожидает. Нервы мои были натянуты до предела – и не было пастора, чтобы трезвым словом разрядить напряжение.

– Что вы волнуетесь так? – спросил подполковник. – Эмеренц вас любила, от нее не приходится ждать зла. Был я в свое время в той комнате, там только мебельный гарнитур в чехлах. И зеркало, очень красивое. Идемте!

Мы вошли, поначалу ничего нельзя было разобрать. Полная темнота. Ну да, конечно: ставни. Мы стали шарить по стенам в поисках выключателя. Комната бог знает сколько времени не проветривалась, и в этом застоявшемся воздухе, вдобавок с проникшим туда запахом дезинфекции, мы оба закашлялись. Зажегши наконец свет – и заметив, что я борюсь с дурнотой, – спутник мой вытащил меня обратно и, только распахнув все окна, впустил опять. И я увидела, что определено было мне увидеть волей Эмеренц, – и чуть не упала, ухватясь за стенку.

Такое разве в кино увидишь, да и то поверится с трудом. Этот слой пыли в палец толщиной, покрывающий мебель, эта виснущая сверху паутина, которая при малейшем движении липла к лицу и волосам. Чехлы – наверно, после посещения полиции – были сняты. Ребром ладони провела я по одному из кресел – обнажилось золоченное сиденье, обитое бледно-розовым бархатом. Красивейшая обстановка из когда-либо виденных мной предстала перед нами. Подлинный салон конца восемнадцатого века в стиле рококо, работа какого-нибудь графского еще, быть может, поставщика. Настоящее музейное сокровище! Столик с разрисованной пастушками и овечками фарфоровой крышкой, словно предназначенный для моего так и не купленного дома; козетка на позолоченных ножках, не толще кошачьих лапок. От легкого хлопка по сиденью пыль взвилась над ней и шелковая обивка лопнула, будто испустив дух от такого неласкового прикосновения. В простенке подымалось высокое зеркало; под ним на подзеркальнике в обрамлении двух фарфоровых фигурок – единственный живой предмет: бойко ходившие часы с луной, звездами и солнцем. Я хотела и с них смахнуть пыль, но подполковник остановил.

– Не трогайте ничего, тут все еле дышит: и обивка, и мебель, кроме разве этих часов. Давайте я вам их сниму.

Мне хотелось хотя бы фигурки потрогать – или посмотреть, что в ящичках подзеркальника. И я, не послушавшись, потянула, потом покрутила за шишечку, доискиваясь, каким, одним владельцам ведомым движением открывается ящик. Но он не открывался. Вместо этого, словно в каком-нибудь кафкианском сне или фильме ужасов, весь столик обрушился. Не сразу, не лавиной, а медленно, постепенно разваливаясь, точно тая, рассыпаясь в порошок. И часы с фигурками тоже съехали, упали в эту золотую пыль.

– Древоточец, – сказал подполковник. – После нашего дознания комната не открывалась, и вот… все поедено. Отсюда ничего не унести. Вот что ей, значит, досталось в вознаграждение за спасение Эвы. Будь эта мебель цела, цены бы ей не было, а так… Смотрите.

Ладонью надавил он на кресло – и оно тоже рассыпалось. Дикая ассоциация с хортобадьским танковым сражением[64], не знаю уж почему, мелькнула у меня в уме. Наверно, виденное там в молодости стадо, расстрелянное немцами из пулеметов, напомнила эта мебель, которая распадалась на наших глазах. Будто некий чудодейственный мумифицирующий состав сохранял ее, покуда не коснулся вновь человеческий взгляд. Вот так же торчали в небо рога над истлевающими шкурами, как эти ножки из-под скрученной в клочья, отставшей от дерева обивки.