— А что? — спросил Симон. — Хорошие были стихи, мы помним.

— Ну-у, — протянул я.

Мои вирши образца двадцатилетней давности казались мне излишне романтическими, донельзя наивными и полными откровенных стилистических ляпов. Речь в них шла в основном о любви к Тессе, которая, понятно, должна стать свободной. И о том, где и как меня, в конце концов, убьют. Вариантов описывалось много, и все, как на подбор, героические.

Беда в том, что мои собеседники и судьи, похоже, так и остались неисправимыми романтиками, а я постиг тот пошлый факт, что ветряные мельницы существуют не для того, чтобы с ними сражаться, а для того, чтобы молоть муку. И посему неплохо бы владеть одной из них. Впрочем, прелесть владения мельницами, Эжен, по-моему, понимал не хуже меня.

— Он стал прежним? — спросил Эжен.

— Нет, конечно. Даже мы не может стать такими же, как двенадцать лет назад.

— Но он изменился? Насколько?

— Изменился, — кивнул Адам. — Насколько…

Ершинский задумался, и Эжен взглянул мне прямо в глаза.

— Анри, ты с нами?

— Ребята, я всегда с вами, — быстро сказал я.

— Он врет? — спросил он Адама.

— Нет, ни в коей мере. Просто вы друг друга не понимаете. Он с вами настолько, насколько Ройтман Евгений Львович все эти двенадцать лет был с ним. Вы для него свои, он вас любит и ценит, и потому всеми силами души мечтает отговорить вас заниматься хренью, затевать войну против Кратоса, и хочет вернуть вас на путь истинный. То есть уломать сдаться Хазаровскому, а он уж договорится о наилучших условиях сдачи.

— Анри, это так? — спросил Симон.

— В принципе, да. Моя позиция не изменилась.

Эжен вздохнул. Ги выпустил в своды струю дыма.

— Анри, — сказал он. — Тебя изуродовали в Центре, а ты даже не понимаешь этого.

Адам вздохнул.

— Если Анри когда-нибудь попадет к Ройтману, Евгений Львович наверняка скажет, что это я его изуродовал.

— Ладно, Адам. Что еще можно сделать? — спросил Эжен.

— Дальше начинается очень рискованная область, — вздохнул Адам. — Дело в том, что психокоррекция — это не только редактирование памяти. И даже не столько. Я знаю специалистов, которые вообще обходятся без этого. Судя по всему, и Ройтман этим не увлекался: мало затертых участков. Но, обвинение-то с их точки зрения ужасное, так что обязательно надо было что-то стереть. Его, между прочим, психологическая комиссия смотрела. Мы с Анри вспомнили комиссию. Они даже сами встречались, не только смотрели архив и микрофотографии. Председатель комиссии сказал: «Анри, мы передадим императрице, что у вас все в порядке». Но Анастасия Павловна решила иначе.

Итак, кроме изменений памяти, у Анри сильно изменен участок мозга, отвечающий за различение «свой-чужой». Раньше граждане Кратоса были чужие, теперь свои. Не враги. А значит убить можно только в самом крайнем случае, в ситуации самообороны, например. Самооборона — это для них свято, никогда и ни у кого в Центре не отнимают способность защищать себя. Но если войну с Кратосом начнем мы — это не самооборона. Он, скорее всего, окажется на другой стороне, потому что именно другую сторону в этой ситуации надо защищать. Хотя любую войну между РАТ и империей он воспримет, как братоубийственную. Свои против своих. На то, что он возглавит нашу борьбу, я бы не надеялся, особенно в свете того, что вы собираетесь сделать с Кратосом.

— Что вы собираетесь сделать с Кратосом? — быстро спросил я.

Эжен метнул в Адама пылающий взгляд. Ершинский явно сказал лишнее.

Я в упор смотрел на Добиньи.

— Ничего, — усмехнулся Эжен, — кроме того, о чем мы десять раз говорили: мы собираемся с ними воевать.

И я совершенно четко понял: неправда! Точнее не вся правда. Развязать войну они, конечно, мечтают, но Адам имел в виду совсем другое. Что-то, куда более страшное.

— И сейчас у нас есть возможность победить, — продолжил Эжен.

И на этот раз он говорил правду, точнее свято верил в то, что говорил.

— Но больше я ничего не скажу, — усмехнулся он. — Пока Кратос не станет для тебя врагом. Можно это сделать, Адам?

— Очень сложно. Были бы только имплантированные связи — это полбеды. Их можно отличить и убрать. Но Анри реально связан с Кратосом: у него там сын, друзья, девушка. Для того чтобы граждане Кратоса снова воспринимались как чужие, нам придется стереть восемьдесят процентов воспоминаний за последние десять лет. Не думаю, что Анри на это пойдет. Да и я на это не пойду. Даже в ПЦ Кириополя не использовали настолько травматичную методику. Они сделали все, чтобы Анри перестал воспринимать Кратос как врага и ничего, чтобы он начал воспринимать врагами не то, что Тессу, а даже РАТ. Мы для него по-прежнему свои. Свои, но заблудшие. Надо жалеть и помогать. В общем, типичное отношение психолога к своим подопечным в Центре, я не зря с Ройтманом сравнил.

— Так, значит здесь мы бессильны, — сказал Берни, который до сих пор не принимал участия в разговоре.

— Бернард, — вздохнул Адам, — из Анри последние двенадцать лет целенаправленно делали добропорядочного обывателя. Отчасти им это удалось. Кое-что исправить можно, хотя я бы этого не хотел. Анри усиливали запрет на убийство. Поднимали планку. Можно опустить до прежнего уровня. Это не очень травматично, но опасно для окружающих. Совсем уж отвязного монстра я из него не сделаю. Не буду делать, но выстрелить в человека ему будет проще. Но в кого он выстрелит, это уж зависит от обстоятельств. Но и эту коррекцию я буду делать только с согласия Анри.

— Я подумаю, — сказал я.

— Еще, — продолжил Адам. — Мера, связанная с предыдущей. Анри усиливали область мозга, отвечающую за эмпатию, зеркальные нейроны. Эта область достроена. Можно сделать, как было.

— К чему это приведет? — спросил Эжен.

— К большей эмоциональной тупости, — сказал Адам. — Меньше будет переживать, если кого-то убьет. И с меньшим энтузиазмом бросаться на помощь.

— Нет, — сказал я. — Если я кого-нибудь убью, я хочу мучиться по этому поводу.

— Мазохист, — хмыкнул Ги.

— И еще один момент… точнее просьба, — проговорил Ершинский. — Анри последние девять лет находится в ситуации мягкой тюрьмы. Ну, семь. Допустим, более свободный период жизни в Лагранже мы исключаем. Но все равно плохо. Это крайне развращающая ситуация. Человека кормят, поят, не мучают физически, не унижают, но он крайне ограничен в принятии самостоятельных решений, что приучает не рыпаться, поскольку любая активность может изменить мягкую тюрьму на жесткую. Борьба представляется бессмысленной и ненужной. Анри, конечно, сложно превратить в примерного раба при добром господине. Но время работает против него. И, к сожалению, мы в этом участвуем. Положа руку на сердце, психологическя ситуация на Сосновом была лучше. У Анри было кольцо. А мы кормим его деликатесами, но он не в состоянии сам даже новости включить.