А вид и впрямь был великолепен, поскольку бывшее складское помещение гордо возвышалось на холме над рекой. Открывавшаяся из окна картина восхищала всех, кто оказывался в доме Уортон. Когда Беверли стояла у окна днем, река текла перед ней широко и лениво, плавно делая поворот; заброшенные доки и склады создавали уныло-романтический промышленный пейзаж на первом плане, в то время как на заднем уходили вдаль ряды современных зданий, перемежавшихся садами. По ночам, освещенная тысячами огней и миллионами их отражений, река, освободившись от назойливых людских приставаний, приобретала какой-то неземной вид, словно в темноте ее благословляли ангелы.

Она много времени проводила у окна, держа в руке стакан красного вина, выключив в комнате свет и завороженно глядя вдаль. Однако объяснить словами, что так привлекало ее в открывавшейся взору картине, она вряд ли смогла бы. Порой вид ночной реки даже нагонял на нее тоску, ведь в глубине души она сознавала: это было единственным, что она по-настоящему любила.

Сейчас, стоя у окна, Уортон слышала приглушенные неразборчивые звуки, доносившиеся из разных квартир — из таких далеких друг от друга галактик. Она же оставалась наедине с рекой, укутанной в ночную тьму и освещенной миллиардами огоньков. В самом уединенном из всех уединенных мест.

Почему она чувствовала себя настолько подавленной?

Этот вопрос не давал Беверли Уортон покоя, вгрызался в нее, отзываясь болью, пронизывавшей до костей.

Она добилась того, чего хотела. Вывела Билрота на чистую воду и по справедливости приписала все заслуги себе. Касл самоустранился — старый простофиля позволил ей составить отчет так, как она сочла нужным. Он не позаботился, как это сделали бы на его месте большинство коллег, о том, чтобы представить результат расследования исключительно как собственную заслугу. Тот факт, что Билроту вздумалось повеситься в камере, не добавлял чести полицейским, охранявшим его в участке, но самой Беверли он оказался только на руку. В глазах общественного мнения это подтверждало его вину, так что инспектору Уортон оставалось лишь провести поверхностное расследование самоубийства.

Несчастье в семье Касла тоже произошло очень кстати, позволив ей присвоить себе все лавры и занять место старшего инспектора.

И еще это дело с Джонсоном.

Он получил по заслугам. Жаль, конечно, но так уж получилось. Они наверняка сработались бы. Джонсон был отличным полицейским — правда, староватым, но это, возможно, даже к лучшему. Его соперничество ей не угрожало, и они вполне могли бы вместе успешно подниматься по служебной лестнице.

Очень жаль, что он отверг ее предложение. Неужели он не понимал, что все дела в наше время делаются именно так и что она знает, как быстрее и проще достичь результата? А ведь только результат и имеет значение — для всех без исключения.

Беверли кивнула своему собеседнику — реке, и ее туманное отражение в оконном стекле кивком согласилось с ней.

Возможно, Джонсон будет сопротивляться, а возможно, и нет. Если он не станет рыпаться и уволится сам, значит, на нем можно будет поставить точку. Если же он попытается предпринять хоть что-нибудь в свою защиту, она просто подкинет дополнительные улики против него. Так что никаких проблем тут не возникнет.

Так почему же у нее на душе так погано?

Появившийся неизвестно откуда порыв ветра бросил горсть дождевых брызг в оконное стекло, и ее пробрала внезапная дрожь. Уортон вдруг почувствовала, как одинока она в своей роскошной квартире, и пожалела, что прогнала того мужчину из бара. Но это была лишь секундная слабость. Сейчас ей не нужен был просто половой член с присобаченным к нему потным мужиком. Нет, ей определенно было нужно что-то иное.

Только она, к сожалению, не знала, что именно.

* * *

Ворвавшись в приемную, Рассел требовательно выпалил:

— Где Айзенменгер?

Глория оторвала взгляд от машинки и одарила профессора широкой улыбкой, в которой никак нельзя было заподозрить неискренность, хотя и адекватным ответом на столь бесцеремонное хамство это тоже трудно было назвать.

— Наверное, в своем кабинете, — ласково ответила она, словно перед ней стоял не убеленный сединами профессор анатомии, а капризный ребенок.

— Да нет его в кабинете! Я вообще не стал бы к вам обращаться, если б он находился поблизости!

Вошла Белинда с препаратами и карточками, которые Рассел запрашивал минуту назад.

— Вы хотите посмотреть это сейчас, профессор?

Рассел воззрился на нее так, словно девушка предложила ему прочистить канализацию.

— Разумеется, сейчас у меня нет времени на эту хрень! — провозгласил он со снисходительным презрением. — Унесите все. Я дам вам знать, когда у меня будет время этим заняться! — Обругав таким образом ни в чем не повинную Белинду, Рассел обратился к Глории: — Передайте Айзенменгеру, что я хочу видеть его немедленно.

Развернувшись, он прошагал в свой кабинет и с грохотом захлопнул за собой дверь. Белинда посмотрела на Глорию. Та в ответ недоуменно приподняла брови.

— Сегодня явно неудачный день. Очевидно, он потерял любимую игрушку.

Набожные люди, услышав раскаты хохота Глории, запросто могли бы вообразить, что наступило долгожданное второе пришествие. Рассел не мог не слышать смеха секретарши и наверняка догадался, что именно он является его причиной, однако предпочел оставить этот факт без внимания.

И тут появился Айзенменгер. Он проводил занятия со старшекурсниками, которым меньше чем через месяц предстоял экзамен по патанатомии. Они же не только умудрились проявить полнейшее незнание предмета, но и не оставляли ни малейшей надежды на то, что и через месяц будут его знать.

— Вас хочет видеть профессор, — многозначительно сообщила ему Глория.

— О боже! — выдохнул Айзенменгер. — Один из его критических дней?

— И даже два сразу, — ответила Белинда.

Айзенменгер постучал всего один раз, и очень негромко, потому что знал, как это раздражает Рассела. Затем, не дожидаясь приглашения, вошел.

Рассел, сидя за столом красного дерева с бронзовой отделкой, по величине вполне подходившим главе государства, просматривал поступившую корреспонденцию. Стол был действительно огромен, но в кабинете Рассела он был к месту, потому что тот сам напоминал размерами приличный авиационный ангар. После кабинета декана это было самое большое служебное помещение во всей школе. Даже туша Рассела выглядела в нем вполне пристойно.

Профессор анатомии на долю секунды оторвался от бумаг и бросил на Айзенменгера убийственный взгляд.

— Вы хотели поговорить со мной, Бэзил? — спросил тот как можно небрежнее, что, к его удовольствию, вызвало у профессора острый пищеводный рефлекс.

— Да, об этом проклятом музее.

Айзенменгер терпеливо ждал продолжения.