— Черт!

— Какие-то проблемы? — обернулся он, прекрасно понимая, какие именно проблемы там возникли.

— Бумага застревает. Если это случается, то обязательно повторится еще раз десять на дню.

Елена пнула аппарат, и тот ответил ей глухим урчанием. От взгляда Айзенменгера не укрылись царапины и вмятины на нижней части корпуса ксерокса, нанесенные ему, по-видимому, во время предыдущих размолвок.

Он поднялся с кресла и подошел к мисс Флеминг. Ксерокс был старый и, очевидно, за свою копировальную карьеру выслушал такое количество оскорблений и столько раз подвергался физическому наказанию, что ему уже на все было наплевать. Елена Флеминг, встав на одно колено, пыталась открыть дверцу, но либо ту заело, либо она не хотела открываться из упрямства. Айзенменгер опустился на колени рядом с Еленой, как бы присоединяясь к ее молитвам.

— Разрешите? — произнес он.

Елена отняла руки от дверцы. На лице женщины было выражение, которое Айзенменгер затруднился бы определить.

Корпус ксерокса весь был побитым и помятым, он даже немного прогнулся. Доктор не стал дергать дверцу на себя, а принялся аккуратно тянуть ее, при этом слегка приподнимая. Третья попытка оказалась удачной: Айзенменгеру удалось-таки открыть дверцу, и взору его предстали интимные подробности внутренней жизни машины. Смятый лист бумаги застрял между двумя валиками.

— Вот что значит мужчина! — иронично прокомментировала Елена победу доктора. Айзенменгер молча запустил обе руки в аппарат, стараясь вытащить лист бумаги, не порвав его.

— Не в этом дело, — ответил он наконец, извлекая смятый лист. — Просто в любом деле требуется хоть немного здравого смысла, только и всего.

Она взяла лист бумаги — практически выхватила его из рук доктора, — захлопнула дверцу и отошла в сторону, чтобы выбросить испорченную бумагу в корзину. Ноги ее при этом, к сожалению профессора, ушли вместе с ней. Доктор со вздохом поднялся.

Следующая попытка копирования оказалась удачной, и Айзенменгеру наконец был вручен экземпляр ценного документа. Елена вернулась за свой стол, профессор последовал за ней.

Едва успев сесть, она произнесла:

— Мы хотели бы получить ваш отзыв как можно скорее. И в письменном виде. Когда вы сможете это сделать?

Слегка удивившись, он ответил:

— Работы не много. Скажем, послезавтра?

— Пятница нас вполне устроит, — кивнула Елена и принялась что-то писать. После замечания Айзенменгера о здравом смысле она ни разу не взглянула в его сторону. Обиделась?

— Как насчет гонорара? — спросил он.

— Гонорара? — Елена удивленно подняла голову.

Доктор чуть не рассмеялся. Он впервые видел перед собой юриста, не имевшего понятия о том, что за работу надо платить. Встретиться с нищим хирургом-ортопедом и то было бы не так странно.

— Ну да. За отзыв.

Она кивнула:

— Если вам кажется это уместным, то можете выставить счет. Но боюсь, что с гонораром могут возникнуть некоторые сложности. Дело в том, что Билроты не являются клиентами адвокатской конторы и не в состоянии оплачивать дополнительные услуги экспертов. Надеюсь, вы не потребуете баснословного гонорара.

То ли Айзенменгер был поражен тем, что денег за его работу даже не предполагалось, то ли он счел обидным подозрение в бессовестном корыстолюбии (притом со стороны женщины-адвоката, черт ее возьми!) — как бы то ни было, он пришел в замешательство и произнес с некоторой горячностью:

— А как насчет вас? На ваш гонорар им денег хватает?

Елена бросила на него испепеляющий взгляд и холодно ответила:

— Я занимаюсь этим делом pro bono,[2]безо всякого вознаграждения.

* * *

Домой Айзенменгер вернулся в довольно мрачном расположении духа. Было уже начало восьмого, и он нашел Мари в их маленькой, тесной, но зато идеально обустроенной кухне. Даже легкий аромат ожидавших его блюд, который наполнял квартиру, не поднял доктору настроения.

Как такое могло произойти? Он тысячу раз имел дело со служителями закона и никогда не смотрел на них снизу вверх. Ему всегда казалось, что он и его профессия исповедуют более высокие идеалы, что он лучше этих крючкотворов понимает правду жизни.

Ему и в голову не приходило, что Елена Флеминг может трудиться pro bono — то есть бесплатно, ради идеи, — и что у нее могут быть иные мотивы, кроме корыстных. Откуда они вдруг взялись? Адвокаты работали pro bono только в тех случаях, когда это сулило им какие-то другие выгоды — например, известность или уважение окружающих. Но какую выгоду могла извлечь Елена из дела Тима Билрота — наркомана, наркоторговца и насильника?

Впрочем, теперь это не имело значения. Каковы бы ни были ее резоны, доктор Айзенменгер отныне был в ее глазах законченным стяжателем.

А глаза у нее, кстати, красивые.

— Это ты, Джон?

Он вошел в кухню, и Мари с улыбкой обернулась к мужу. Почему-то Айзенменгер заметил, что к ее рукам пристали крошки рубленого лука. После того дня, когда убили Никки Экснер, его отношения с женой развивались вполне удовлетворительно, — по крайней мере, крупных ссор не было. «Можно ли назвать это удовлетворительным?» — подумал он и решил, что, пожалуй, можно.

— Привет, — произнес он вслух.

Они поцеловались. Мари при этом смешно отвела руки вниз и в стороны, так что в его воображении сам собой возник образ пингвина.

Мари сморщила нос:

— Это что, духи?

— Не может быть. Я сегодня забыл подушиться перед уходом.

Мари с шумом втянула носом воздух.

— Духи, никакого сомнения, — резюмировала она. Айзенменгеру осталось лишь состроить гримасу и пожать плечами. Ну и что?

Нахмурившись, Мари вернулась к стряпне. Глядя на пакет с макаронами, но явно обращая свою речь не к ним, она сказала:

— Я звонила тебе на работу.

Айзенменгер уже направился было в спальню, чтобы переодеться, но в этот момент остановился на пороге кухни и поднял глаза к лепному украшению на потолке. Слова были самые обыкновенные, однако тон жены не предвещал ничего хорошего.

— Да? В какое время?

— В начале шестого. Мне сказали, что ты уже ушел.

— Так и было, — произнес он твердо, но продолжать не стал — отчасти потому, что ему было любопытно понаблюдать за реакцией жены, отчасти же — как он втайне признался сам себе — просто ей назло.

Некоторое время в кухне стояла тишина — часы на стене успели протикать раз пять. Это были старые железнодорожные часы, которые, как уверял Айзенменгера продавец в антикварной лавке, достались ему практически даром — всего за триста пятьдесят фунтов. Доктор вздохнул и направился к двери.