Николай Иванович Платов, пятидесяти шести лет от роду, прожил жизнь одновременно обычную и достаточно нестандартную, и о ней он думал и вспоминал когда с удивлением, а когда и с гордос­тью.

В самом деле, очень мало кто из его сверстников сумел показать такой класс политической непотоп­ляемости, такую способность удерживаться на самых крутых порогах, брать рифы и живым и не­вредимым низвергаться с водопадов.

Он, кажется, всегда руководил, Колька Платов. Пусть кому-то покажется смешным, но даже в дет­ском саду почему-то его, мордастенького, умытого и очень-очень милого умненького мальчика, поста­вили кем-то вроде старосты в их группе. Ну а даль­ше пошло-поехало. Должности да комитеты, коми­теты да должности. «Взвейтесь, кострами, синие ночи...», а там и комсомол, и секретарство, райкомы и горкомы, выдвижения, назначения, потом не­сколько лет на разных должностях в вооруженном отряде партии, откуда в звании майора действующе­го резерва обратно на партийную работу инструкто­ром обкома.

Он вернулся на партийную работу в числе так называемого андроповского призыва. Он был хва­ток, изобретателен, он всегда умел учиться и всегда на «отлично» сдавал главный экзамен — делал без­ошибочно правильную ставку на человека, кампа­нию, генеральную линию, а для этого нужен был талант недюжинный, нужно было в полном смысле слова высокое искусство, в котором он совершенст­вовался и преуспевал, оставляя позади все новых и новых товарищей-соперников. Именно они, люди его плана, его размаха и его честолюбия, разыграли немыслимо сложную комбинацию и совершили внутрипартийную революцию, которую потом ок­рестили перестройкой. Они могли сколько угодно безостановочно и упоенно разливаться соловьями насчет того, что вся эта грандиозная заваруха —для народа и в его интересах и так далее и так далее. Но они-то, новейшие авгуры, знали, что тут почем и какая цена всем этим заклинаниям в базарный день. Они знали, чего хотели. Они хотели перемен для себя, они хотели страну для себя, все нажитое и завоеванное, построенное и возведенное, все добы­тое они хотели для себя. И когда говорили, вновь и вновь повторяя священную формулу, что в государ­стве, где все — ничье, должен быть, наконец, пол­ноценный и рачительный хозяин, то уж кто-кто, а они-то точно знали, кто должен стать этим самым хозяином, конкретным господином и владельцем. Потому что в чем еще может заключаться подлин­ный порядок, как не в этом распределении богатст­ва и вещества жизни между теми, кто в состоянии забрать эти богатства в закрепленную и неприкос­новенную собственность.

Это была революция поколений, революция жи­вого и мертвого. И в ходе ее он умудрился не сде­лать ни одной мало-мальски серьезной ошибки. А когда началась постыдная, похабная гонка за право

первым или в числе первых избавиться от партби­лета, он, бывший второй секретарь обкома партии, в этих собачьих бегах участия не принял. Просто отошел и затаился, слишком хорошо зная, что там, в провинции, их красные корни ушли в почву глу­боко, разветвились и разбежались в земле густо и что теперь эта развитая корневая система способна без лишнего шума, скрытно, высасывать из своего грунта самое главное, что составляло отныне и смысл и материю жизни — деньги. Он знал, на чем и как они делались раньше. А в новой жизни он приумножил эти свои дары и таланты стократ.

Он был уже одним из крупнейших собственни­ков региона, человеком богатейшим, сумевшим с толком, с громадной, неслыханной прибылью пус­тить в рост свои прошлые связи и знания. А уж когда хитрые московские лисы закрутили машину приватизации, он, Платов Николай Иванович, одновременно кляня и разоблачая «антинародный режим», обездоливший миллионы тружеников, о которых так пеклась и горячо радела партия Лени­на, был уже одним из состоятельнейших «лендлор­дов», новорусским бароном старой отливки, но но­вого чекана, сумевшим обратить в собственные вла­дения множество предприятий и в самом Степногорске, и в области, и в других регионах, и даже за границей, о чем, конечно, в полном объеме знал только он один да еще пяток — десяток самых до­веренных людей, чья материальная, духовная и вся­кая прочая, в том числе и просто биологическая, жизнь всецело зависели от него.

Он был теперь негласным держателем контроль­ных пакетов акций многих предприятий, а так как основной костяк промышленности в его владениях составляли заводы и объединения, производившие оружие, Николай Иванович постиг сложнейшую науку перевода денежных средств от реализации этой продукции через целую цепь специально со­зданных трансферных фирм на свои секретные счета, что, естественно, придало ему особое влия­ние в масштабах всей страны.

И вот теперь, когда предстояло переизбираться на новый срок, когда столько планов обуревало его и он мечтал, вновь заняв этот пост, сделаться поли­тиком всероссийского масштаба, заставив работать свои активы и авуары и превратить Степногорск и весь регион в экономически мощную процветаю­щую территорию, достаточно самостоятельную и не зависимую от прихотей Москвы, он почувствовал резко возросшее сопротивление каких-то сил, кото­рые действовали точно и безжалостно, совершенно в его духе, но, наверное, еще грубее и жестче.

Случившееся в субботу, а затем в воскресенье стало для Платова грозным сигналом тревоги. Чего- то он не предусмотрел, в чем-то просчитался, кому- то передоверился, и таинственный враг не преми­нул воспользоваться его мелкими ошибками и мол­ниеносно перешел в наступление.

Что стояло за всем этим? Как получилось, как вообще могло такое произойти, чтобы тысячи людей несли плакаты, направленные против его главных противников в федеральном центре, и чтобы они, эти самые люди, оказались убиты и покалечены вверенными ему, Платову, войсками и как бы по его наущению и приказу?

Еще вылетая из Москвы, он распорядился со­звать к его возвращению особый совет и аналити­ческую группу, чтобы тотчас по прилете в Степногорск провести важнейшее совещание. И уже через полчаса, едва приехав в свою городскую резиден­цию, Платов занял место во главе стола в комнате для заседаний.

Он уже заслушал доклад Мащенко, из которого уяснил, что удавку ему на шею накинули умело. И чтобы нейтрализовать, ликвидировать эти последст­вия, надо было думать и думать. Больше всего Ни­колая Ивановича тревожили странные происшест­вия, которые, собственно, и возбудили против него в ночь с субботы на воскресенье эти тысячные

толпы. И Мащенко, и все другие руководители местных «силовиков» готовы были голову положить на плаху, что не отдавали приказов врываться в общежития и устраивать погромы и обыски, повсю­ду ссылаясь при этом на какие-то мифические рас­поряжения губернатора. Именно эти действия неве­домых групп, неведомых омоновцев и всколыхнули студенчество, а вслед за ним и других — тех же рабочих «оборонки».

Ну не могли — и ежу было ясно, не могли все они за какие-то считанные ночные часы напечь де­сятки и десятки плакатов, требующих немедленной отставки губернатора Платова! Разумеется, все это делалось заблаговременно и с его отсутствием в го­роде тоже совпало вовсе не случайно. Он хорошо знал, что тот, кто защищается и оправдывается, всегда остается в проигрыше, неизбежно теряет очки.