ещё эта история… очень нехорошая история, связанная с мятежом и со всеми делами, что тогда творились. Гриша же совсем мальчиком был, когда случился мятеж. Ну и наворотил всякого. С его-то горячностью. Он даже когда взрослым стал и то иногда мог вспылить. А уж когда юношей был… — и Лидия Николаевна мечтательно и нежно улыбалась, видимо, представляя себе того юного и горячего Гришку Савельева, которого тогда ещё не знала.

Что там была за история, Маруся не очень представляла. Мама говорила про это неохотно, вроде бы отец был как-то причастен к гибели родственников своей жены. Тот мятеж повлёк за собой много жертв, особенно среди аристократов, элиты, к которым принадлежала семья Елены Арсеньевны.

И вот сегодня, когда Литвинов, глядя на неё наглыми зелёными глазами, внезапно поведал им, что было написано в том дневнике, Маруся словно заново увидела истории их семей, переплетённых в трагическом клубке, даже не истории, а одну общую семейную историю, ведь теперь уже и не разобрать, кого она больше затронула, ту, первую семью с Еленой Арсеньевной, так и не простившей своему мужу гибели родственников, или её собственную, с матерью, которая была вынуждена довольствоваться ролью любовницы.

А когда Павел поднял своё окаменевшее лицо и сказал Анне: «Теперь поняла, почему?», и Маруся отчётливо увидела в его глазах боль, обиду и даже осуждение, она взвилась и почти выдала себя. Потому что не имел он права судить своего отца. Их отца. Тоже мне, судья нашёлся. Нравственный ориентир. Совесть нации. Уж он-то как раз как никто должен был понимать его, потому что все эти подвиги юного Гриши, все его поступки, продиктованные тем суровым временем, не шли ни в какое сравнение с тем, что сам Павел устроил четырнадцать лет назад, отправив на смерть сотни тысяч, а может и больше людей. А теперь вот сидел и осуждал. Да как он посмел?

Все эти мысли вихрем пронеслись в голове Маруси. Анна сидела на краю кровати, ровно выпрямив спину, молча, ни о чём больше не спрашивая, просто как-то странно смотрела, словно искала что-то в Марусином лице, и Марусю вдруг прорвало. Она в необъяснимом порыве стала вываливать на эту женщину, о существовании которой ещё сегодняшним утром не имела ни малейшего понятия, всё, о чём думала все эти годы — и про отца, которого почти не помнила, но всегда любила, потому что он своим незримым присутствием давал ей уверенность в его любви к ней, про маму, которая просто была с отцом рядом, не требуя ничего взамен, потому что именно так она понимала любовь. Про свои чувства к брату, с которым очень хотела познакомиться, но дурацкая гордость и глупая детская ревность и обида не давали ей этого сделать. И про то, что он, Павел, не смеет осуждать их отца, потому что сам ничем не лучше, и потому что это — его отец, который ради своего сына пожертвовал своим счастьем. Она говорила, сначала медленно подбирая слова, потом всё больше и больше горячась, нервничая, путаясь и невольно удивляясь, сколько оказываться эмоций и невысказанных слов хранилось в её душе.

Анна внимательно слушала, и на её неподвижном лице невозможно было прочитать, что она чувствует. Но всё равно отчего-то Маруся знала — эта женщина ей сопереживает, она её понимает. Понимает, как никто другой, потому что, в этом не было никаких сомнений, Анна любит её брата.

— Да, вот это дела, — наконец, произнесла Анна, после того как поток слов иссяк, и Маруся устало присела на свою кровать. — И что же ты теперь будешь делать? Ты скажешь ему?

— Я не знаю, — выдохнула Маруся. Она и вправду не знала. — Просто… зачем?

— Это же всё равно всплывёт, не сегодня, так завтра. Твоя фамилия и отчество.

— Отчество моё он всё равно не запомнил, — буркнула Маруся, выплеснув вместе со словами детскую обиду.

Анна улыбнулась.

— Знаешь, Пашка всегда был… таким, немного непонятливым, что ли. Не чёрствым, нет. Просто тугодумом, когда дело касалось чувств. Я тоже сначала на него злилась, а потом… потом просто приняла, как данность. На самом деле он очень хороший. И способен на сильные чувства, хоть и выглядит иногда таким дундуком. У него же есть дочь, Ника, замечательная девочка, ей семнадцать. Ты себе не представляешь, как он её любит. Тебе обязательно надо будет с ней познакомиться, потом, когда всё это закончится. Она же твоя племянница. Да и моя тоже. Так что мы, где-то даже родственницы.

— Как это? — удивилась Маруся. — Его дочь — твоя племянница?

— Павел был женат на моей сестре, Лизе. Она умерла.

— Погоди, но я думала, что у вас с ним… что ты с моим братом. Вы же только что тут…

Маруся никак не могла понять. Да, она слышала, что её брат был женат, и что там была какая-то трагедия, сплетни по Башне ходили, но в них Маруся не особо верила — люди вечно выдумывают всякое особенно о тех, до кого так трудно дотянуться.

— Это очень долгая история, — проговорила Анна. — Я даже не знаю, сможет ли кто-то её понять, я и сама во всем запуталась. А, впрочем, что теперь…

Анна замолчала, и Маруся на какой-то миг испугалась, что она больше ничего не скажет, но Анна, оттолкнувшись от своего молчания, заговорила. Она не рассказывала — она пересказывала свою жизнь, действительно очень нелёгкую, запутанную, и Маруся вдруг поняла, что Анна говорит об этом в первый раз в своей жизни, и говорит не кому-то, а ей, Марусе.

Это было очень странно. Они только что познакомились. Совсем ничего не знали друг о друге, и в общем-то обе не принадлежали к людям, кто вываливает всю подноготную на первого встречного. Сама Маруся, хоть и была общительной, но близко к себе никого не подпускала, и даже с подружками были темы, которые она всегда оберегала, обходила стороной. А Анна так долго прятала внутрь себя слова и эмоции, что, казалось, уже просто не знала, как их оттуда достать. Но внезапно всё изменилось, и слова, так долго сдерживаемые, полились сами собой, и боль, и вина, и обида выходили вместе с этими словами и таяли в ночном воздухе маленькой душной комнаты.

Рассказ Анны потряс Марусю. До глубины