Но причины, приведшие ее сюда? Они были глубокими, однако их логика имела такое же отношение к звучанию новой ноты в ее внутреннем выздоровлении, какое они имели к исправлению ущерба, который ее неуравновешенность причинила другим. Я – товар, подумала она, алмаз в короне империи. Благодаря ли случайности, судьбе или каким-то моим планам это, однако, так, но мне еще предстоит установить, исполнение ли это долга или источник удовлетворения. Но пока меня можно осудить за то, что я превратила счастливую случайность моей красоты и моего положения в безобразность того, что я испытала. Гнев источил мою душу. А империя, чьи преступления бесчисленны и служба которой развеяла моего мужа, как мякину, обладает не большей способностью чувствовать, чем железный сундук. Я ломаю мое оружие о чудовище, даже не замечающее меня. Есть другие пути, как жить.

В относительной темноте печатни она показалась Роблсу таинственным стихийным духом. Он рылся в глубине помещения, но звук открывшейся двери позвал его. Он направился туда, усталый, но подобранный. Однако герцогиня обладала аурой много более мощной, чем большинство женщин, и, когда она откинула покрывало, его тревоги утонули во впечатлении от ее поразительной красоты.

– Герцогиня, – сказал он, – знай я, что вы приедете… – Он пожал плечами. – Меня ведь могло не оказаться тут.

– Я знаю, вы надежны, – невозмутимо сказала герцогиня. – Я не намерена злоупотребить вашим временем, и мой визит не связан с заказом. За ваше выполнение последнего я благодарю вас. Но сейчас мне требуется кое в чем (она подыскала подходящее слово) разобраться. Вот письмо, адресованное мне неким Сервантесом, писателем, которого, уверена, вы знаете.

– Он мой друг, – сказал Роблс.

– Пожалуйста, прочтите его мне, – сказала она. – Я не намерена вас испытывать, а только хочу удостовериться, что его смысл равно ясен нам обоим.

Роблс взял письмо из ее руки и оглядел его. Да, чарующе неряшливый почерк Сервантеса. Он сощурился, чтобы сосредоточиться, и начал:

Ваша Светлость, внешность обманчива, как говорится, и мне кажется, ничто не выразит лучше нашу беседу сегодня. Я пишу это, вернувшись домой, убрав мою военную форму и саблю в ящик под кроватью и обмыв мое распухшее лицо. Теперь я дам волю моему красноречию, чего ранее в Вашем присутствии мне дозволено почти не было. Быть может, человек в моем положении мог надеяться по меньшей мере на справедливый обмен мнениями с Вами, но этому не суждено было сбыться. И вот, будучи униженным, под прицелом пистолета…

Роблс умолк, посмотрел на герцогиню, она ничего не сказала, и он продолжал:

…и не получив минуты поднять мой голос с Вашего дозволения, я решил, что откровенность может только послужить мне на пользу. Собственно, это, возможно, единственная польза, которую я извлек из встречи с Вами. Иначе наша встреча была бы абсурдом, нелепостью, которая не могла бы мне привидеться и в корабельной горячке.

Роблс снова в растерянности умолк. И снова герцогиня ничего не сказала. Он продолжал:

Так что я буду прям. Моим намерением при встрече с Вами было желание удостовериться, Вы ли написали сатиру, после чего поздравить Вас с ней и предложить сотрудничество, чтобы написать ряд эпизодов с этими персонажами, препирающимися между собой. Думаю, они встретили бы большой успех. Если бы я достиг моей цели в такой мере, то тогда бы спросил у Вас, Вы ли написали предисловие к сатире. Великолепнейший образчик инвективы, но я бы упрекнул Вас – совсем немного, так как вы только-только начали писать, – что личные оскорбления, в нем содержащиеся, очень далеки от благородства Вашего положения. Одно дело высмеивать тщеславие, но насмехаться над увечьями – совсем другое. Я сказал бы Вам, что сатира вдохновенна, тогда как предисловие дерзко и безрассудно. Узнав от Вас не более этого, я вернулся бы довольный тем, что смрадная природа предисловия будет изглажена в радостях и плодах нашего нового литературного сотрудничества.

С уважением, ваш Мигель Сервантес.

Роблс сложил письмо и вернул его герцогине, чувствуя, что его день вышел далеко за обычные границы и осознавая, что неколебимость его деловой этики, возможно, породила сложности куда более коварные, чем можно было вообразить.

– В письме упоминается предисловие, о котором я ничего не знаю, – сказала герцогиня. – Будьте добры показать его мне.

Роблс растерялся и посмотрел на нее с недоумением.

– Вы его не видели?

– Я его не видела, – сказала она твердо. Что было правдой. Сплетники в Академии вполголоса прикидывали, что сатиру написала она, а следовательно, и предисловие. Она игнорировала сплетни.

– Но его мне принес… – Он умолк, и одновременно она подняла руку: имя не должно было упоминаться. – Мне дали понять, что вы одобрили опубликование сатиры.

– Я сожалела каждую минуту с тех пор, как она была закончена, – сказала она.

Роблс принялся искать на полках.

– Должен предупредить вас, ваша светлость, что предисловие написано не в том духе, как ваша сатира. – Он нашел памфлет и принес его ей. – Не очень приятное чтение. Сервантес благороден душой и простил бы или забыл эти оскорбления, но они унизили его семью…

Она ничего не сказала, взяла памфлет и начала читать. Ее сосредоточенность не оставляла сомнений, и Роблс отошел к столу, чтобы приняться за сведение счетов – занятие благопристойно уместное.

Несколько минут спустя она его окликнула. Лицо у нее было белым, и ему почудилось, что она исполнилась стали. Жесткость, догадался он, была властью над собой. Такие безжалостные глаза, подумал он.

– Уничтожьте этот и все, какие у вас остались. Я возмещу ваши убытки, – сказала она.

Он поклонился в знак согласия.

Она надевала перчатки.

– Я обсужу это с тем, кто принес его вам. – На миг ее глаза вспыхнули. – Я напишу Сервантесу и объясню ему… – Тяжесть на сердце заставила отступить остальные слова. Роблс увидел, как вдруг она выцвела. Что она объяснит Сервантесу, растерянно подумала она. Что ошпаренная кошка раздирает когтями лицо, которое ближе всего? Она натянула вторую перчатку и коротко кивнула Роблсу. – Мой поклон вашей супруге. – Она повернулась к двери, затем сказала: – Теперь это значения не имеет, но предположительно, печатая эту сатиру, вы открываете худшее в нас? Мне не хотелось бы думать, что вы или кто-либо другой составили мнение обо мне, предположив, будто я согласилась с содержанием этого предисловия. – Она помолчала. – Но, наверное, вы не можете позволить себе подобные принципы при вашей профессии. – В задумчивости она наклонила свою красивую голову. – Однако, не становясь ни на чью сторону, можно ли чего-то достигнуть? – Она коротенько ему улыбнулась. – Извините, у меня привычка все реконструировать. Прошу, не забудьте мои инструкции. – Она кивнула и вышла из печатни.

В карете герцогиня испытала безмолвный приступ горя, такой теперь привычный, хотя и усугубленный глубоким стыдом. Будто она взяла свое сердце и швырнула его в грязь. Что она наделала? И какую боль причинила, подстегиваемая мелочным предположением и искусными кознями Онгоры? Она сама понудила себя на подобную жестокость? Ее страдания, ее утрата не должны пробудить в ней звериность, заставить предать благородство. А, да, вот оно, неумолимое противоречие. Страдать так благородно и тем не менее стать орудием пытки для кого-то другого? Почему ее могли использовать? Из-за ее горькой ожесточенности. Дениа докопался до нее с такой легкостью, будто перевернул камешек. А Онгора? Несомненно, он тоже обнаружил в ней это, подумала она свирепо. А затем сыграл на ее склонностях с помощью красивого набора фальшивых эстетических идеалов. Защита Золотого Века империи, ха! Вздор и ничего больше. Его хитрости хватит на дюжину змей. И как же ею проманипулировали! Прослышал ли он о позорной встрече с Сервантесом? И если да, как он себя облизывает, ублаготворенный успехом своих планов. А ее унижение? Да, мысль запоздала, но с оттенком истинности. Это входило в его замысел, поняла она: если она проникнет в его интригу, то неизбежно обнаружит и собственное унижение.