Он достает из кармана апельсин.

Я не видела такого чудесного фрукта с самого начала войны.

– Спасибо тебе, – с благодарностью говорю я. Как он его заполучил? Благодаря должности своего отца, из-за которого страдают другие. Я возвращаю ему этот запретный плод. – Но я не могу принять его.

Когда я передаю ему апельсин, то замечаю, что его указательный палец изогнут под неестественным углом, поврежден. Он, погрустнев, кладет апельсин обратно в карман. Затем он достает что-то другое, завернутое в коричневую бумагу.

– Тогда возьми это. Я купил это по своей карточке, правда.

Я открываю сверток, и там, между двумя ломтиками черного хлеба, лежит кусочек твердого кантальского сыра. Я не знаю, как быть. Отказываться от еды для себя – это одно, а вот от того, что можно дать Тео – совсем другое.

– Спасибо, – говорю я, тронутая его щедростью и альтруизмом, проявленным ко мне, незнакомке. Я заворачиваю еду обратно и кладу к себе в карман.

Нас прерывает звук, раздавшийся позади, грохот грузовика, едущего по дороге, становится все громче. Я спешно встаю, не хочу, чтобы меня увидели.

– Мне надо идти, – говорю я, приходя в панику от мысли о вопросах, которые возникнут, если меня увидят с Люком.

Но он берет меня за руку, останавливая.

– Пойдем.

Он быстро тащит меня обратно в лес по тропинке, которая ведет в другую сторону. Добравшись до расчищенного участка леса, мы замедляемся, и он осматривается.

– Все чисто, – говорит он.

Однако мое сердце продолжает быстро стучать, и я вспоминаю обо всех причинах, по которым я должна держаться от него подальше.

– Те полицейские, которые приходили на представление, чтобы арестовать мужчину и ту девочку… Они работают на твоего отца, не так ли?

– Да. – Он опускает голову. – Мне так жаль. Я и понятия не имел, что это произойдет. Уверен, это был приказ откуда-то сверху. У него, скорее всего, не было выбора.

– Выбор всегда есть.

Он опустил глаза, пытаясь не встречаться со мной взглядом.

– Если ты не хочешь видеть меня сейчас из-за всего, что случилось, я пойму.

– Да нет же, все не так, – отвечаю я, быстрее, чем нужно.

– Тогда пойдем.

Он снова берет меня за руку и продолжает идти, моим пальцам тепло от его прикосновения.

Вскоре лес заканчивается, и посреди широкого поля, на фоне сумеречного неба, вырисовывается силуэт амбара.

– Люк, подожди… – говорю я с тревогой, когда мы приближаемся к двери амбара. Одно дело просто прогуляться вместе. Но идти с ним внутрь амбара – это что-то другое, слишком серьезный шаг.

– Я должна возвращаться, – говорю я. Представляю лицо Астрид, которая, зная, с кем я ушла, с раздражением смотрит на часы.

– Мы зайдем всего на несколько минут, чтобы скрыться из виду, – уговаривает он.

Деревянная дверь скрипит, когда Люк открывает ее. Он делает шаг вбок, предлагая мне войти первой. Внутри амбара пусто, воздух плотно наполнен запахом подгнившего дерева и влажного сена.

– Как ты нашел это место? – спрашиваю я.

– Оно находится на границе владений моей семьи. Не волнуйся, – добавляет он, увидев мое встревоженное выражение лица. – Никто, кроме меня, сюда больше не ходит.

Он показывает наверх, на чердак.

– Там нас никто не найдет.

Я с сомнением смотрю наверх, внезапно осознавая, что нас здесь только двое, мы далеко от цирка и от любого другого людного места.

– Ну, не знаю…

– Мы же просто общаемся, – говорит он испытывающе. – Что в этом плохого?

Люк забирается наверх на чердак и помогает забраться мне, когда он касается моего запястья, я замечаю, что у него влажные пальцы. Это маленькая прямоугольная комнатка, примерно два на три метра, стены совсем близко расположены к покатым сторонам крыши амбара. Грубые деревянные доски покрыты сеном, которое щекочет мне ноги под юбкой. Люк отодвигает деревянную панель окна, всю в щелях, открывая вид на холмы, ведущие к деревне, разноцветные лоскуты полей, прерываемые мшистыми крышами ферм. В одном из окон блестит свет, но вскоре в нем задвигают плотные шторы, свет гаснет, как свечка. Здесь так тихо и мирно, и природа так девственно чиста, что на миг почти удается забыть о войне.

Люк показывает пальцем на маленький шпиль на горизонте, силуэт которого хорошо виден на фоне заходящего солнца.

– Вон туда я ходил в école[31], – говорит он, и я улыбаюсь, представляя его в детстве. Он прожил здесь, в этой деревне, всю свою жизнь. Со мной было бы так же, если бы все сложилось иначе. Он продолжает: – У меня две старшие сестры, обе замужем и живут в городах неподалеку. Бабушка и дедушка тоже жили с нами, когда я был ребенком. В нашем доме всегда было столько смеха и шума. – В его голосе слышно, как он тоскует по тем временам, и становится очевидно, что они давно в прошлом.

Он опускает руку под кучу сена и достает наполовину пустую бутылку из темного стекла.

– Немного шабли из погреба моего отца, – говорит он, хитро улыбаясь. Люк передает бутылку мне, и я делаю глоток. Хотя я ничего не понимаю в вине, это явно хорошо выдержанное, вкус у него многогранный, пряный и глубокий.

В углу, где он прятал вино, я замечаю кое-что еще, прикрытое сеном. Поддавшись любопытству, я подбираюсь ближе. Это толстая палитра и набор красок.

– Ты художник, – замечаю я.

Он смеется, обнимая руками колени.

– Громко сказано. Я делаю зарисовки, когда удается добыть бумагу. Рисую, хотя в последнее время совсем мало. Моя мать любила живопись и всегда брала меня с собой в галереи, когда мы ездили на каникулы. Когда-то я мечтал поехать в Париж и учиться в Сорбонне. – Его взгляд оживляется, когда он говорит об искусстве и о детстве.

– Это далеко? Париж, я имею в виду.

Мне неловко за то, что я так плохо знаю географию.

– Сейчас примерно четыре часа на поезде, если со всеми остановками. Я ездил туда с мамой в музеи. Она любила искусство. – Теперь в его голосе печаль.

– Ты все еще живешь с родителями? – спрашиваю я.

– Только с отцом. Мама умерла, когда мне было одиннадцать.

– Прости, – говорю я. Хотя мои родители живы, его утрата как будто перекликается с моей, усиливая боль, которую я с таким усердием хоронила в себе. Я хочу коснуться его руки в знак утешения, но мне кажется, что я недостаточно хорошо его знаю, чтобы так сделать.

– Ты планируешь учиться искусству? – спрашиваю я тогда.

– Кажется, теперь это невозможно. – Он обводит пейзаж длинными узкими пальцами.