Они назвали мальчика Джон Хэдли Никанор – Никанор в честь матадора Никанора Вильяльты – и сообщили Изабель Симмонс, что он «просто чудо», у него глаза и нос Эрнеста и копна темно-каштановых волос. Эрнест рассказал, что, когда ребенка кормят, «он шумит, как маленький поросеночек», и заметил: «Он идеальный, а тело очень красивое». Они стали называть его Бамби, потому что он «казался круглым и прочным».

Эрнест и Хэдли начали строить планы покинуть Торонто и вернуться в Париж, когда Хэдли с ребенком была еще в больнице. Эрнест вернулся в редакцию, и Хиндмарш стал распекать его за то, что тот не заехал в контору прежде, чем ехать в больницу. И тогда Эрнест окончательно решил уехать. К счастью, в конце октября его перевели в редакцию «Стар уикли». Здесь он вновь стал писать статьи, во многом отталкиваясь от своих европейских впечатлений; он написал статьи о корриде и ловле форели в Испании, Германии и Швейцарии. После того, как они договорились о дате отъезда – 1 января, – он разразился потоком заметок и писал обо всем – от ночной жизни Европы до букмекеров в Торонто. Он выдал три совершенно поверхностные статьи о том, как празднуют Рождество в Швейцарии, Италии и Франции.

Хемингуэй не имел никакой возможности уделять время собственному творчеству, и пропасть между парижской жизнью и тяжестью журналистской работы стала казаться почти сюрреалистичной. Он беспокоился о своем душевном состоянии и о том, какое влияние это может оказать на литературную работу. Он написал Паунду: «Почувствуй, насколько я полон ненависти и как чертовски, сучески, тошнотворно устал, будто все, что я делаю, не будет иметь никакой ценности». Эрнест официально уволился с работы в декабре и забрал последний гонорар накануне Нового года. Ходили несколько легенд о том, как Эрнест уволился и отомстил Хиндмаршу – может быть, потому, что коллеги-журналисты с удовольствием представляли противостояние. Хиндмарша не любил никто.

На Рождество Эрнест ненадолго съездил в Оак-Парк. Радость семьи от встречи с сыном и братом, которого они так давно не видели, была немного испорчена разочарованием оттого, что Хэдли и Джон Хэдли Никанор не приехали. Эд Хемингуэй сказал Эрнесту: «Мне хочется убежать отсюда в Торонто и Нью-Йорк, чтобы посмотреть на него. Жаль, что не предоставился шанс». Хэдли и Эрнест украдкой покинули квартиру на Батерст-стрит, потому что им пришлось нарушить арендный договор. Даже будучи новоиспеченным родителем и безработным писателем, Эрнест, похоже, с огромным облегчением стряхнул прах со своих ног и 14 января взошел на борт парохода «Антония», направляющегося во Францию.

После того как Хемингуэи прибыли во Францию, Эрнест нашел квартиру в доме № 113 на улице Нотр-Дам-де-Шан. Она занимала второй этаж двухэтажного дома, в задней части которого был большой внутренний двор и лесопилка. Когда пилы замолкали, это было очень симпатичное место, с нежным запахом древесины. Эрнест не смог устоять, чтобы не сообщить родителям: «Мы живем в приятнейшем месте Парижа». Друг Эрнеста, журналист Гай Хикок, навестил его, Хэдли и «жирного» ребенка «в смешном маленьком домике с тенистым внутренним двором лесопилки в Латинском квартале». В распоряжении Эрнеста имелась небольшая комната, где он мог писать, но из-за суматохи, воцарившейся в доме с появлением младенца – Мари Кокотт согласилась вернуться, помогать по хозяйству и заботиться о Бамби, – он часто уходил работать в кафе, обычно в соседнее «Клозери де Лила». Владельцы лесопилки Шотары, которые сдавали им квартиру, жили под ними. Один друг-американец отдал им кота, которого они назвали Мистер Ф. Кис (иногда Эрнест называл Хэдли Ф. Киска).

Эрнест сказал другу, что Хэдли носится по дому «как Роллс-Ройс» и добавил: «Мы с Хэш чертовски отлично проводили и проводим время. Мы ходим на бои и концерты, катаемся на лыжах, смотрим корриду и рыбачим. Она ловит рыбу не с обычным женским притворством, а как мужчина, она разбирается в боях так же хорошо, как и в музыке, и пьет наравне с мужчинами без зазрения совести». И Хэдли «не утратила красоты и все время хорошеет».

Хауэллу Дженкинсу он сообщил то же самое и добавил: «Она продолжает играть на фортепьяно… и всегда готова выйти на улицу, съесть устриц в кафе и выпить бутылку «Пуйи» перед ужином».

Хэдли тоже была рада вернуться в Париж, особенно с маленьким сыном, который светился отменным здоровьем и счастьем; он был необыкновенно жизнерадостным ребенком. Даже когда она выходила погулять, теперь Бамби скрашивал ее былое одиночество: «Люди были счастливы поговорить с матерью этого очаровательного ребенка». В их тесной квартирке не было места для фортепьяно, но Эрнест нашел инструмент, сдававшийся в аренду, в пекарне на бульваре дю Монпарнас. Если Мари Кокотт могла посидеть дома с Бамби, Хэдли собиралась и шла в пекарню поиграть, наверное, наслаждаясь минутами наедине с собой, теплом пекарни и своей музыкой.

То время было совсем другой эпохой, и родители часто оставляли детей дома одних. Когда Хэдли и Эрнест уходили на прогулку, они нередко оставляли Бамби в квартире с котом – но ненадолго, – а мадам Шотар заглядывала к нему каждый час. Эрнест позволял Хэдли утром поспать и вставал пораньше, чтобы подготовить бутылочку для Бамби и покормить его. Десятого марта они взяли ребенка в епископальную часовню Святого Луки, где окрестили его; Чинк Дормен-Смит стал крестным отцом Бамби, а Гертруда Стайн и Элис Токлас – его крестными матерями (Гертруда предложила провести церемонию в этой церкви). Спустя несколько недель Стайн и Токлас принесли на празднование шести месяцев со дня рождения Бамби серебряную крестильную чашу. Они были в восторге от своего статуса и все время называли Бамби «Годди» [от англ. Godson, т. е. «крестник». – Прим. пер.].

На этот домашний покой, на свободу от ответственной должности в газете и избавление от журналистской работы за деньги Эрнест откликнется удивительной плодовитостью и напишет в наступающем году восемь или девять своих лучших рассказов. Понятно, что он с нетерпением ждал, когда же его произведения будут изданы и признаны. Издания Берда и Макалмона – лишь начало; Эрнест знал, что для профессионального успеха ему нужна книга, опубликованная в коммерческом издательстве в Нью-Йорке. Он отчаянно хотел этого.

К каждому делу Эрнест подходил с решительностью, но и изяществом, овладев самыми разнообразными умениями – ловить форель, охотиться на дичь, выбирать вино, боксировать, кататься на лыжах и готовить – и считая, что существует способ делать все правильно, которому и надо следовать. Когда он увлекся корридой, то изучил все материалы по этой теме, посетил множество боев быков и всерьез обдумывал ситуацию, как он сам мог бы выйти против быка на арену. Как позже заметил друг Эрнеста Джон Дос Пассос: «Он с необычайной самоотверженностью отдавался тому, что его интересовало в данный момент… Приклеивался как пиявка, пока каждый нюанс того или иного дела не проникал в его кровь».

Что касалось литературы, то Эрнест знал две вещи: как писать и как быть писателем. Изучение литературной манеры происходило на разных уровнях и разными способами. Он напишет одно настоящее предложение, поклялся он в первые дни в Париже. Он откажется от прилагательных. Он будет работать по принципу айсберга, под которым имел в виду следующее: если писатель знает намного больше того, что в действительности вошло в рассказ – это та часть «айсберга», что находится под водой, – и напишет об этом правильно, то, что было невидимо, наполнит собой рассказ – ту часть «айсберга», что находится над водой, и писателю незачем открыто описывать это. Писательство – это ремесло, и у него есть свои правила, которые, если их пришлось бы свести к единой концепции, диктуют, что писатель должен быть искренним.