— Какой хороший мальчик, — удовлетворенно хмыкнула она.

Я почувствовал уязвление. Она что, специально это сказала? Я не был мальчиком. Я не чувствовал себя мальчиком уже давно. Наши глаза встретились, и я прочитал в них воздушную насмешку. Ну точно специально сказала.

— А сама только недавно говорила, что я уже почти мужчина, — с легкой укоризной сказал я, относя посуду в раковину.

— Почти.

— Что же меня отделяет от этого?

Я стоял к ней спиной, но знал, что она смотрит на меня. Вода тихо полилась из крана, создавая спасительный фон, в котором тонуло мое напряжение.

— Уверенность.

Я обернулся к ней, желая увидеть, с каким лицом она это произнесла. Элена стояла у стойки бара, сложив руки на груди, и наблюдала за мной со знакомым снисхождением. Но при этом в ней появилось что-то новое: какая-то легкая… порочность. Словно ей нравилось меня слегка поддевать, при этом читая все мои бесхитростные действия как открытую книгу.

Чашки и кофейник замерли в сушке. Вода перестала течь. Между нами повисла странная пауза, а за окном начала бушевать бесшумная метель. Я замер напротив нее, слегка опершись руками о мойку, и спросил:

— И почему ты считаешь, что мне недостает уверенности?

Элена не стала уходить от темы. Тем интереснее стало наблюдать, как мы закончим этот разговор полунамеков.

— Я просто это вижу.

— Может, ты плохо видишь?

— У меня отличное зрение, — вдруг с сияющей улыбкой сказала она.

Ее глаза откровенно смеялись, но не зло.

— Элена, ты не можешь видеть всех и вся, — шутливо сказал ей я, идя в сторону дивана, где были наши альбомы. — Все ошибаются.

— Ах, что ты говоришь?

Я присел и начал набрасывать что-то от балды. Она примостилась напротив, поглядывая на меня с нескрываемым весельем.

— Ну подумай сама… — неторопливо продолжил я, обнаружив в себе наглость, которая сходила за уверенность. — Нельзя всегда все понимать. В этом скрывается подвох. Ты привыкла ждать от человека определенной манеры поведения и даже мысли не допускаешь… что он может сделать что-то иначе.

— И кто же усыпил мою бдительность? Уж не ты ли?

— Может, и я. Вдруг ты не все обо мне знаешь.

— Хочешь об этом поговорить?

— Не будь как эти психологи.

— Ну извини. Что ж, Сергей, я очень рада, что ты — уверенный и взрослый мужчина. — Ее улыбка снова отливала каким-то очаровательным коварством. — И спасибо, что по-мужски помыл посуду.

Какая же она бывала ехидная.

— Это Дэн чурается домашней работы.

— А ты не такой.

— Конечно.

Мы все шутили и поддевали друг дружку, но за беседой начали вдруг вырисовываться контуры чего-то другого. Пока я не мог распознать то, что проявлялось. Но впервые в жизни Дэн вдруг оказался прав. Я видел взгляд Элены. Конечно, она раскусила меня в два счета, но то, как я мягко и ненавязчиво разжал ее пальцы, почему-то ее задело. Иначе бы она так не ехидничала.

Однако предпринимать в этот же день новую, более дерзкую, попытку стать к ней ближе я не стал. Я вдруг понял, что здесь важен баланс. Она учила меня находить его везде. И я воспользуюсь ее знанием с умом.

— Что делаешь на Новый год и в зимние каникулы? — этот вопрос был задан спустя несколько часов, когда мы ушли от наших шуточек и атмосфера недосказанности между нами пропала.

— Буду рисовать и к экзаменам готовиться. А что делаешь ты?

— Еду в Цюрих послезавтра. Там будет большая выставка художников в области цифрового искусства. Открываю ее вместе с моим другом и коллегой.

Я почувствовал тревогу.

— То есть тебя не будет?

— Ну, всего неделю. Вернусь к Новому году, прямо тридцать первого, в десять вечера. Правда, боюсь, что после перелета буду такая усталая, что не попаду ни на одно празднование, — с досадой добавила она. — Я считаю, что Новый год надо отмечать с кем-то. Это не праздник для одиночек.

— Хочешь, я приду? — спросил я и вопросительно заглянул ей в глаза.

В них снова мелькнуло что-то непонятное.

— Посмотрим. Еще спишемся, не так ли?

Очередная улыбка-маска. Конечно, спишемся…

И она уехала. Город, который я никогда не любил, стал еще более пустым. Хотя неделя — пустяковый срок. Но я впервые встретил субботу без нее, и нарушение привычного хода жизни обернулось ломкой. Поэтому я снова взялся за здание, намереваясь закончить его к ее приезду. Этот рисунок был личным, не для конкурса. Я не хотел, чтобы он предстал перед чужими глазами.

Казалось, уже сделано достаточно эскизов. Пришло время нарисовать его таким, каким он должен был предстать перед Эленой.

«Я хотел нарисовать что-то, что должно быть выражением меня, но в самом сердце этого творения находишься ты», — крутилось у меня в голове, пока пальцы уверенно накладывали штрих за штрихом.

Я рисовал простым карандашом на формате А2, потому что по-прежнему ненавидел краски. Хотя работать с цветом на планшете мне нравилось, но там это значительно проще.

Мама меня не беспокоила: она думала, что я занимаюсь. А еще я уже почти три месяца ничего не вытворял, учился и приходил домой до восьми вечера. Ее внимание было усыплено окончательно, и периодически я слышал довольное «взялся за ум» в разговорах с подругами.

Часы тихонечко тикали, отмеряя бесконечное время этой недели. На улице крепчал мороз, а люди носились в предпраздничной суете. Декабрь заканчивался без происшествий. Никто не покончил жизнь самоубийством, никого не бросили и не изнасиловали.

Элена написала мне один раз, прислав фото затейливых домиков вдоль реки. В Цюрихе снега не было, а облака плыли очень низко. Ничто на фотографии не говорило о часах, сыре, а также ее присутствии. Но это был ее привет. Я изъедал себя мыслями, думает ли она обо мне каждый день. Что она вообще обо мне думает?

И ждал тридцать первого декабря как никогда в жизни. Потому что был уверен, что мы встретим его вместе. Я обещал себе, что поцелую ее и тем самым либо начну самый удачный год в моей жизни, либо… да неважно.

Не было никаких «либо».

Потому что я чувствовал, что нравлюсь Элене немножко больше, чем субботний гость, моющий ее посуду. Ее привлекло то, что я был аутсайдером и чем-то смахивал на нее в юности. А еще она была любопытна. Это было видно в ней даже сквозь ее туманные маски. И из любопытства она могла мне позволить немного больше.

Тридцать первого декабря я сказал маме, что буду встречать Новый год у Дэна. Чистым враньем это не являлось. Дэн позвал меня к себе, причем не было никакой вечеринки века. Его семья настояла, чтобы в этом году он справлял с ними, и это, по его словам, будет «ад и боль». Но они разрешили пригласить приличного друга, чтобы ему было не слишком тоскливо. Я был, как ни странно, наиболее приличным из всех его многочисленных корешей, братанов и реальных перцев. Мы договорились, что он меня прикроет перед мамой.