волосы.— Зачем делать такое серьез­ное, умное лицо? Это, извини, даже немножко неумно, потому что не соответствует обстоятельствам.

Нет, вы должны меня выслушать. Прошу вас. Я вам уже говорила, что я вышла замуж и поехала с мужем в С. Живут же другие в провинции, отчего мне не жить? Но мне С. стал противен с первой же недели: как выгляну в окно, а там серый за­бор — о боже мой! Ложилась в девять часов спать и только развлечения, что в три часа обед, а в девять спать.

Текст собрания сочинений

Чем мне оправдаться? Я дурная, низкая женщина, я себя презираю и об оправ­дании не думаю. Я не мужа обманула, а самое себя. И не сейчас только, а уже давно обманываю.

В окончательном тексте Чехов снимает и ту восторженную характеристику, которую дает Гурову Анна Сергеевна. «Я чувствую, вы добрый, вы хороший человек,— говорила она. — Я вас мало знаю, но почему-то вы мне кажетесь таким добрым, поря­дочным, умным, вы не такой, как все, и поймете меня».

Теперь, после сцены с арбузом, эта характеристика становится неуместной, внут­ренне не мотивированной. То, что интуитивно уже почувствовала в Гурове Анна Сер­геевна, пока еще не ясно читателю. До эпизода с поездкой в Ореанду Чехов оставляет Гурова таким, каким он сам привык воспринимать себя и каким видел его читатель.

Сложный процесс внутреннего пробуждения Гурова, обновленного любовью, на­ступает позднее, и Чехов с большой психологической тонкостью постепенно раскры­вает его перед читателем. Подлинный строй души Гурова раскрывается в поэтической, полной глубокого смысла, поездке Анны Сергеевны и Гурова в Ореанду. Этой прогул­кой начинается перелом в мироощущении Гурова. Любовь молодой красивой женщины, картины южной природы, не смолкающий шум моря — все это заставило Гурова задуматься о смысле жизни, о том, «как в сущности все прекрасно на этом свете, все, кроме того, что мы сами мыслим и делаем, когда забываем о высших целях бытия, о своем человеческом достоинстве» (IX, 363).

Выделенные слова отсутствовали в журнальном тексте.

Все изменения, внесенные Чеховым во вторую главу, направлены к тому, чтобы подчеркнуть значение поездки в Ореаиду в раскрытии основной идеи рассказа. Так, Чехов исключает следующий отрывок: «Гуров наслаждался, хотя и сознавал, что эти впечатления ему нн к чему, совсем не нужны, так как его жизнь не была ни прекрасной ни величавой и не было желания, чтобы она когда-нибудь стала такой». Это были мысли

 

т^ь&г

V>~

Со -77*^ / Т"

■ vy

J.W r^y*

rrJ) - ^ - «- -y

у A ^ ^

*

 

ЧЕРНОВОЙ АВТОГРАФ РАССКАЗА «ДАМА С СОБАЧКОЙ» (ОСЕНЬ 1899 г. Последний лист рукописи. Внизу надпись И. А. Бунина Литературный музей, Москва

 

 

прежнего Гурова, Гурова до встречи с Анной Сергеевной. Теперь же любовь к Анне Сер­геевне открывала ему другой мир и тем самым разбудила в нем способность восприни­мать прекрасное.

С большой последовательностью Чехов и здесь вычеркивает излишне восторженную характеристику, данную Гурову Анной Сергеевной: «Еще немного и я увлеклась бы вами серьезно. Вы такой хороший, такой милый, чудный, редкий человек. Вас так легко полюбить! Но зачем любовь? Она разбила бы мою жизнь. Любить вас тайком, скры­ваться от всех — разве это не ужасно».

Глава заканчивается лирическим раздумьем Гурова, возвращающегося после отъ­езда Анны Сергеевны. Гуров, растроганный и грустный, анализируя свое отношение к Анне Сергеевне, испытывает легкое раскаяние. «Ведь эта молодая женщина,с которой он больше уже никогда не у видится, не была с ним счастлива... она называла его доб­рым, необыкновенным, возвышенным; очевидно, он казался ей не тем, чем был на самом деле, значит невольно обманывал ее...» (IX, 364).

В журнальном тексте эти думы Гурова заканчивались словами: «и теперь ему было неловко». В последней редакции Чехов снял эту концовку.

В третьей главе тема любви дается как тема Гурова, обновленного своим чувством к Анне Сергеевне.

Поэтический образ Анны Сергеевны, заполнивший все сознание Гурова, сталки­вается с миром пошлости, символом которой является «осетрина с душком». Это столк­новение заканчивается внутренней победой Анны Сергеевны, ее торжеством — проис­ходит перерождение Гурова.

Все изменения, внесенные Чеховым в журнальный текст третьей главы, направ­лены к одной цели — как можно убедительнее обнаружить это новое в облике Гурова.

Чехов последовательно исключает все то, что так или иначе мельчит и снижает образ Гурова. Так исключены фразы:

«... он бранил Крым, Ялту, татар, женщин, уверял, что Швейцария лучше».

«... ссорился с жильцами, дворниками, полицией».

«... легкое, беспечное настроение и чувство личной свободы исчезли».

В следующем абзаце оставлена только одна фраза, чрезвычайно лаконичная и выразительная для характеристики того обывательского мира, в который окунулся Гуров в Москве:

«Уже он мог съесть целую порцию селянки на сковородке, [и если бы Анна Сер­геевна видела, как он выходил из ресторана красный, мрачный, недовольный, то быть может поняла бы, что в нем нет ничего возвышенного и необыкновенного]».

Чехов устраняет из первоначального текста лишние слова, добиваясь большей сдержанности и цельности изложения:

«И приходилось говорить неопределенно о любви, о женщинах, [говорил он долго, просил спеть что-нибудь, сам пел], и никто не догадывался в чем дело».

Блестяще написанная Чеховым небольшая сценка разговора Гурова с партнером по клубу тоже подвергается небольшому, но очень существенному изменению. В пер­воначальном тексте сообщение Гурова о знакомстве с Анной Сергеевной встречено его собеседником с долей внимания. Он даже задает вопрос: «Когда?» И Гуров, ободренный вниманием, начинает рассказывать. В окончательном тексте это место вычеркнуто.

Если бы вы знали с какой очаровательной женщиной я познакомился в Ялте!

[ — Когда?

Этой осенью. Нельзя сказать, чтобы она была особенно красива, но впечатление она произвела на меня неотразимое. Я до сих пор сам не свой.]

Чиновник сел в сани и поехал, но вдруг обернулся и (окликнул] воскликнул:

Дмитрий Дмитрич!

Что?

А давеча вы были правы: осетрина-то [была не свежая!] с душком!

В позднейшем варианте слова Гурова не вызывают даже минутного интереса у собеседника, который весь поглощен сытным ужином. В ответ Гуров слышит лишь оскорбившую его и прозвучавшую таким контрастом его мыслям и чувствам фразу об «осетрине с душком». В журнальном тексте было: «осетрина-то не свежая». Изменяя фразу, Чехов усиливает ее бытовую обывательскую интонацию.

Этот разговор, прежде показавшийся бы Гурову таким обычным, теперь открыл ему глаза на всю пошлость окружающей его жизни. «Какие дикие нравы, какие лица! Что за бестолковые ночи, какие неинтересные, незаметные дни!