Мавруша выпроводила кухарку, но ее слова запомнила. Может, и впрямь есть человек, который усмирит душевное смятение? И не придется тайно плакать в подушку. И мысли о постриге куда-нибудь уйдут безвозвратно…

Что думала об этом Поликсена — дознаться не удалось. Чем ближе к родам — тем печальнее делалась бедная Мурашка, хотя старалась не плакать на людях и все больше отмалчивалась. Мавруша догадывалась: одно дело — принять решение о постриге и разлуке с младенцем, совсем другое — своими руками отдать его чужим людям.

Она не одобряла этого замысла. И в то же время знала — если бы оказалась в положении Поликсены и ждала дитя от Нерецкого, которого угораздило полюбить другую, точно так же скрылась бы, дав ему полную свободу. Ибо иначе это — не любовь, а что-то иное…

Кир Федорович спозаранку привез целый мешок зелено-белесого курчавого мха и сразу принялся его сушить в легком жару большой кухонной печи на огромной доске для теста, старательно вороша и приговаривая:

— Слава те Господи, сейчас пойдет на лад!

По его просьбе комнатные девки сшили с десяток кисейных мешочков и даже их прокипятили. Потом подсушенный мох набили в эти мешочки и стали прикладывать к михайловской язве.

К тому времени он уже не метался в жару, головная боль отступила, проснулся настоящий моряцкий аппетит — ибо моряк на берегу должен побаловать себя впрок разносолами и есть так, что успевай только подносить. Госпожа Колокольцева, которой Родька ежедневно рассказывал, как именно выволакивал Михайлов его, обеспамятевшего, из-под летящих сверху горящих кусков рангоута, просто нарадоваться не могла на этот аппетит.

Мох оказался просто волшебным — очищал рану как губка. Вот только доктор, увидев вместо корпии народное средство, ругался по-немецки, вздымал руки, требовал сочувствия у «майн либер готт», но потом взял пару пригоршней мха, чтобы спросить мнение ученых ботаников.

— Надо же, — удивлялась госпожа Колокольцева, — ведь в детстве я его видывала, думала — он годен только избы конопатить.

— Надо будет отвезти хоть малость нашему судовому лекарю Стеллинскому, — решил Михайлов, и Кир Федорович был командирован в лес уже с двумя большими мешками.

Явился гость и к Михайлову.

О визите Новикова моряк заранее предупредил госпожу Колокольцеву, и отставной моряк был впущен сразу.

— Володька! — обрадовался Михайлов при виде мощной фигуры старого товарища. — Входи, садись! Что это у тебя, гостинец?

Новиков держал за веревочку холщовый мешочек.

— Считай, гостинец. Я вот чего принес, — сказал Новиков, растягивая веревку. — Может, в доме шахматный столик сыщется? Погляди — аглицкие!

И высыпал на одеяло простенькие, без изощренной резьбы, фигурки — белые и красные.

— Это ты хорошо выдумал. Я без шахмат соскучился.

За столиком послали к соседям.

— Как там мои? Ты когда у них был?

— Как раз вчера и заходил. Объяснил, что ты у добрых людей, где за тобой смотрят сиделки и немецкий доктор. Наталья Фалалеевна сильно недовольна — говорит, сами бы смотрели не хуже.

— Больно нужно девчонкам видеть батькины болячки! Как они, здоровы?

— Здоровы. Кланялись! Домой ждут.

— Теща?

— Вот теща, ты уж прости… Теще доктор нужен, это даже я вижу.

— Ее к доктору разве что связавши отнести. Все травками отпивается. Но я это сделаю. Раздобудь мне трость, — попросил Михайлов. — Без нее я разве что до нужника добреду.

— Я ничего в модных тростях не смыслю.

— Была бы лишь крепка. Я видал с набалдашником, как большой гриб, на нее, я чай, опираться удобно. Купи, я деньги отдам. Нога заживает, и обременять собой здешних хозяев дольше необходимого я не намерен. Что Усов?

— С Ефимкой вот что… Он тебе жизнью обязан и непременно хочет отслужить. А натура такая — коли что ударило в голову, нипочем не угомонится. Безумец вроде тебя. Вот я — человек спокойный, основательный, я — как большой колокол, меня раскачать трудно, да коли получится — так бумкну! А он человек пылкий и упрямый. И загадки разгадывать любит.

— Ты про Майкова? — сообразил Михайлов. — Ну, докладывай, не томи!

— Как ты велел, мы пошли его искать. «Иоанна Богослова» нам добрые люди показали, стоял на рейде. Я послал с матросами Майкову записочку — старый-де приятель желает встретиться.

— А вы разве приятели? Что ж ты молчал?

— Да я как-то его рисовал, — простодушно признался Новиков. — Так, шутя. Профиль у него занятный. Так он, чудак, обиделся. Хуже нет, чем когда человек сам себя главным Божьим творением почитает. Уж и не пошути с ним… Я и забыл про него, потом лишь вспомнил.

— И что, он отозвался? — предчувствуя ответ, спросил Михайлов. Он знал странную способность товарища выделять в портретах забавные черты, как-то незаметно их укрупнять, так что порой трудно было удержаться от смеха, а Майков и впрямь серьезен не в меру, обиды у него должны быть монументальные.

— Нет, — Новиков развел ручищами. — Не до меня, видать, было. И застряли мы с Ефимкой в Кронштадте. Хорошо там — домой возвращаться неохота…

Михайлов понял, что имел в виду старый товарищ.

— А Ефимка носился наскипидаренным котом и с кузнецами разговаривал, — продолжал Новиков. — Я ему вдругорядь Майкова нарисовал — мало ли что. Вдруг тот на берег по делам съедет — так чтоб Ефимка нас свел. Я все помню, что ты велел! Начать с пира, потом расспросить, кто тебя на «Мстиславца» доставил! Я и сам по пирсу все шлялся, знакомцев встречал, меня на «Владислава» звали…

— Твое счастье, что не пошел.

— Сам знаю. А хотелось — страсть! Но я Ефимку бросить не мог. Ну вот, стало известно об указе Грейгу искать неприятеля. Ну, думаю, упустили мы Майкова, пора домой собираться. Сижу вечером в трактире, Ефимку жду, а он запропал. Мне уж всякая дурь в голову лезет — ну как он, не отыскав своего булата, вдругорядь пошел топиться, навесив на шею старую пушку? — Новиков усмехнулся. — И прождал я твоего крестничка всю ночь. Так и сидел за столом — дурак дураком, до рассвета. И ведь дождался! Забежал Ефимка в трактир ровно на минутку, просил его ждать и не отлучаться. Потом уж рассказал о своих похождениях.

— Ну, ну?

— Обнаружил он кое-что занятное. Уж не знаю, что сие значит, но вряд ли что хорошее. Майков вечером покинул судно и высадился в Петербуржской пристани…

— Что-то я не пойму. Как это открылось?

— Думаю, случайно. Ефимка не мог выследить, как с судна, стоящего на южном рейде, спускают в потемках шлюпку. Скорее всего он просто околачивался в Петербуржской пристани и толковал с мастеровыми о своей пропаже. И увидел, что на пирс вылезает Майков. Там фонари, факелы, а Ефимка мою картинку в голове держал, потом по ней сверился — точно, Майков. Тут он и пошел следом: что понадобилось Майкову на берегу в таком месте и в такое время? И тут была первая неожиданность — у госпиталя, где склады, его ждал человек с лошадью. Майков отдал этому человеку пакетик, вроде письмецо, и тут же отправился обратно на «Иоанна Богослова». А тот верхом вдоль стены, взяв курс на норд, поворотил на норд-вест, и далее — по взморью, по северному берегу. Ефимка — за ним…